перевод:  Alex

Самое опасное в обхождении с Дэвидом Боуи – думать, будто вы все о нем знаете. Например, то, что он в свои 56 лет давно уже принадлежит к плеяде стареющих рокзвезд из старых добрых времен и не желает этого признавать. Будто бы он изображает из себя прыгучего вечного юношу и не понимает, что из зрелости можно извлечь капитал. «Я лучше бы заменил все свои части тела пластиковыми, – говаривал он своему фотографу Мику Року, – тогда бы я никогда не состарился. Я мог бы просто сидеть внутри, и все бы функционировало идеально.» Это было в 1973-м: тогда ему было 26 лет.
А теперь такое: в ходе этого интервью, в конце июня 2003 года в Нью-Йорке он несколько раз заговаривает о «конце своей карьеры». Имеет в виду настоящий момент. Так, между прочим, как будто само с языка сорвалось. Тем не менее, с удивлением приходится установить, что историю своей жизни (от ар-энд-би-певца из Бекенгэма и вплоть до приятно поживающего в Нью-Йорке «заслуженного деятеля», который больше уже не может ничего сделать неправильно) этот человек рассматривает в весьма похожих категориях, фазах и клише, что твои биографы, которые так упростили карьеру Боуи, что осталась от нее всего пригоршня картинок. Прямо, как сценарий к фильму, который Боуи собственноручно отснял с пару месяцев назад.

Фильм – это новейшая реклама минеральной воды «Виттель», которую по немецкому телевидению не показывают. В этой рекламе Боуи бродит по квартире в доме плановой застройки, заселенной его альтернативными воплощениями: Тощий Бледный Герцог сидит на лестнице, на кухне – клоун из „Ashes To Ashes“ и Зигги Стардаст. С раздражением теперешний Боуи замечает, что его соседи по квартире почти полностью выпили стоящую в холодильнике бутылку «Виттеля», и выходит на улицу. Даймонд-Дог лает ему вслед. Клип озвучен громовой рок-песней с его нового альбома «Reality», называющейся – ах ты, батюшки! – „Never Get Old“: „there’s never gonna be enough money”, – поет он, – „there’s never gonna be enough drugs/ And I’m never ever gonna get old” – рекламные куплеты, которые позже переходят в любовное признание человеку, делающему жизнь ценной – где-то тут уже недалеко до Боуиевской жены Иман. Рождение дочки Александрии три года назад в частности повлияло на то, что он больше не курит – его былая торговая марка чуть ли не на каждой второй пластиночной обложке. „Remember, it’s true, dignity is valuable/ But our lifes are valuable too” , написал он в 1979 году для альбома „Loger“.
«Доктор снова в операционной!» – первая Боуиевская импровизация (по выходе из туалета): еще до того как начинается само интервью в бизнес-номере отеля «Томпсон», находящегося всего в паре кварталов от манхэттенского Бродвея, где он – в «Лукин Гласс»-студии Филипа Гласса – записал вместе с Тони Висконти свой новой альбом. И примерно на таком же расстоянии от его квартиры. Своему интервьюеру он с улыбкой ставит под нос бутылку «Виттеля» («Для освежения!» – шутка номер два.) Потом говорит, бросив взгляд на Боуи-обложку принесенного интервьюером номера немецкого РС за прошлый год: «Как, и без Раммштайна, ха-ха? Высокоценная обложка, абсолютно без Раммштайна!» (шутка номер три). Само собой, Дэвид Боуи – больше не тот замечтавшийся накокаиненный односложно говорящий партнер по интервью, каким он был в 70-х. Но он прекрасно знает, что люди все так же ожидают от него чего угодно, и знает как, при помощи дружеской задушевности, переключить их на другие темы. Значительно быстрее, чем рассчитывали, вы оказываетесь вовлеченными в дискуссию на тему современной поп-сцены. Он разбирается в ней блестяще (что доказал в прошлом году в качестве куратора лондонского Мельтдаун-фестиваля), ходит на концерты, которые ему рекомендуют посмотреть близкие друзья, слушает новые диски. И далеко не все находит такими уж великолепными.

– Как вы находите здешнее новое возрождение рок-н-ролльной сцены?
– Припоминаю, как недавно все тащились от Yeah Yeah Yeahs. Я, лично, никогда не мог этого понять. Ну конечно, это – замечательная ПОЗА, и, честно говоря, я думаю, что большинство людей привлекает скорее ПОЗА, чем музыка.  А если музыка и привлекает, то тебе говорят: «Эй, а ты их уже видел вживую?». Конечно, конечно, все понятно, но разве альбом сам по себе не должен тоже что-то значить? Например, когда я услышал Strokes, я сразу же подумал, что это – по-настоящему хорошая группа. Мне понравилась сама музыка, я подумал: они – искуссные писатели, они хороши. Но Yeah Yeah Yeahs просто-напросто звучат как-то старо и подогрето. У певицы такая КОКИ-ПОЗА, и все такое, и я догадываюсь, что некоторых молодых людей это привлекает на фак-ю-уровне. Но музыка...

– И-Пи двухгодичной давности был еще вполне хорош...
– Да, тот И-Пи был неплох. Ты знаешь Raveonettes?

– Да.
– Кто-то прислал мне диск. Я их уже немного знал, потому что они записывались в той же студии, что и я.

– Они совсем не похожи на людей, записывающихся в студии у Филипа Гласса.
– Нет, но они там были. Диск, в принципе, вполне интересный, но и ЭТА группа слишком полагается на подражание и прочие пережитки прошлого. И потом эта шутка насчет того, что они все  играют в си-диез... Ну, я прямо даже не знаю... Настоящего музыканта, наверное, это должно просто до безумия довести.

– Ваши обложки к дискам просто прекрасны, такая би-муви-эстетика...
– Да, в визуальном плане она хороша... Больше стиля, чем содержания, верно? Типично для 90-х годов. Думаю, мы с этим покончили, теперь мы находимся совершенно в другом месте. Кажется, больше не существует никакой иронии, никаких шуток.

– А вы знаете, в чем причина этого?
– Да. В этом чертовом ударе по башням. Юмор кончился. (Громко смеется и наливает себе «Виттеля».)

Кстати, он уже чуть не надорвал животик, ответив «йе-йе-йе» на вопрос о безмозглости  Yeah Yeah Yeahs. 
Если бы вы говорили с Боуи по-немецки, то ни за что не посмели бы обратиться к нему на «ты». Едва хватает духу сидеть в его присутствии. Но ни в коем случае не перебивать. Дополнительные вопросы он просто пропускает мимо ушей, если еще не все сказал. Или же отмахивается от них выразительным «Эбсолютли!»... и продолжает говорить дальше с того места, на котором его прервали. Ну ему ведь и положено говорить – это хорошо, это правильно.
Часто встречающиеся в его речи слова „writer“, „terrific“ он произносит с очень длинным британским „r“ – ему незачем скрывать происхождение, даже после стольких лет в Нью-Йорке. А что, после создания американо-британской коалиции в анти-террористической войне окружающие граждане не начали относиться к нему как к э-э.... к собрату? «Нет-нет-нет, – опять смеется Боуи, – американцы еще никогда не считали меня своим собратом!»

– У вас не было в прошлом проблем с Америкой?
– В будничном плане?

– Нет-нет, как у художника?
– Само собой, на протяжении всех 70-х. Меня здесь не принимали  всерьез.

– Что, люди в реднек-поясе не ходили на концерты?
– Нет-нет, это коренилось глубже. Американцы – пуристская нация... Нет, пуританская, я имею в виду, вовсе не пуристская... Так что Америка как в сердце своем чисто пуританская нация всегда относилась к моим методам работы с большим подозрением. Поскольку я смешивал разные музыкальные стили, люди автоматически считали, что я не достаточно цельный и честный человек – враль, попросту. Я никогда не говорил – «Вот настоящий я, вот мои настоящие чувства», и это просто противоречит американскому менталитету. Как назло, в стране, которая была так важна для развития пост-модернизма, у многих людей какое-то архаическое и обывательское отношение к рок-музыке. Вообще говоря, мы с Америкой друг другу не подходим.

– Может быть, это могло бы измениться вместе с новыми турне и альбомом?
– В таких категориях я больше не мыслю. У меня и так большая публика –  уже больше 20 лет, и пока это так, мне не на что жаловаться. Точное количество людей, которые купят или не купят мой новый альбом, не будет иметь на мою дальнейшую карьеру, как бы она там ни протекала, никакого влияния.

– Мне позволили послушать пластинку только один раз, а тексты песен я получил перед самым интервью, тем не менее, у меня сложилось такое впечатление, что это – ваш наиболее американский альбом. Очень много намеков на Нью-Йорк.
– Может быть, но в общем и целом, это – мой обычный подход. Многие вещи вполне в духе европейского арт-рока. Даже это больше не сможет уже сильно измениться. По-моему, я был гораздо более американским, когда делал „Young Americans“; это было мое объяснение в любви Америке, особенно американской соул-музыке. Мне не нравится это говорить, потому что это клише, но новая пластика – это скорее история на тему «Англичанин-в-Нью-Йорке». К чему надо прибавить, что я – ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нью-йоркец. Мы живем здесь с женой уже 10 лет – это долго. А если считать все те периоды, когда я останавливался здесь на какое-то время, то получается, что я прожил в Нью-Йорке дольше, чем в любом другом городе мира, включая мой родной город. Невероятно...

– Вы – такой явный британец, что можете быть только нью-йоркцем. Ведь здесь есть место любому индивидуальному стилю жизни...
– Мы здесь – не в Америке. Остальные американцы думают, что Нью-Йорк – это Европа. (Смеется.) Надо сказать, они это думают с глубоким презрением. (Подражая реднек-говору): «Мы не доверяем никому, кто не живет в Техасе!»

– И тем не менее, многие считают, что Нью-Йорк сейчас проводит очень консервативную внутригородскую политику.
– Я знаю, хотя я лично не очень это замечаю. Впрочем... О, бой, если ты ЭТО называешь консервативным, тогда что ты скажешь про Средний Запад? Ой-ей-ей!

– Нет, я на самом деле впервые в Нью-Йорке. Такое ощущение иногда охватывает, будто ты попал в какой-то фильм.
– Я как-то раз спросил у Дэвида Бирна, почему он живет именно в Нью-Йорке, а он ответил (идеально точно сымитированным голосом Бирна, медленно и сдавленно): «В Нью-Йорке достаточно просто выглянуть на улицу, чтобы увидеть, как кто-то падает из окна». Он прав, ты выглядываешь на улицу, и там что-то происходит. Действительно, как в кино. В Нью-Йорке очень широкий горизонт событий. И для людей пишущих, это просто мечта. Как можно здесь жить и НЕ писать? С ума сойти. Раньше – не знаю, как сейчас, потому что я давно там уже не жил – таким был Берлин. В этом городе было что-то ни с чем не сравнимое, люди там были абсолютно чокнутые, что-то вечно происходило. Между так называемым андеграундом и обычными гражданами существовало равновесие, которому я всегда дивился: как могут эти люди мирно уживаться друг с другом? Да еще в обнесенном стеной городе. Странное место. На одном углу улицы какой-то рыжеволосый несет на иностранцев, а несколько шагов дальше сидит девушка-хиппи, и по ее платью снует домашняя крыса. Вот это – БЕРЛИНСКАЯ ПОЗА. Людям наплевать, что делают остальные, но тем не менее там есть глубокая человечность, которой нет в других местах. Когда я жил в Швейцарии... Долго там нельзя было протянуть. Порядок! Соседи жалуются в городское управление, если кто-то выставляет за дверь мусор в неположенный день. Тоже странноватое местечко.

Еще более странное местечко: «Лукин-Гласс»-студия, где Дэвид Боуи записал свой новый альбом „Reality“.  Бродвей (Боуи: «Самая жульническая улица на свете!»), номер 986 – в том же доме помещается «Боб Марли Мьюзик Инк.», десятый этаж. На стене – писаная маслом картина, изображающая Филипа Гласса, а рядом – золотая пластинка, которую Гласс получил в Голландии за Songs From Liquid Days“ (возможно, шутка пластиночной фирмы). Пока журналистам позволяется послушать пластинку, Тони Висконти на минутку заглядывает в комнату – посмотреть на лица слушателей; он все еще наносит последние штрихи на альбом в соседнем помещении.

Первое впечатление от альбома Боуи – как и от всех его, начиная с 80-х – двойственное. Многое проносится на полной скорости мимо ушей, отдельные моменты отстраненности, ориентализмы, клавишные или какие-то мерцающие эффекты вдруг напоминают, каким околдовывающим, мрачным и увлекательным может быть этот музыкант. Две вещи немедленно выделяются благодаря своей явной ранимости – „The Loneliest Guy“ (абсолютно без ударных) и „Bring Me the Disco King“ – вещь, которую он уже однажды записал было для „Earthling“ 7 лет назад – возможно, классика, интроспективная классика.

А в начале – „New Killer Star“: „See a great white scar over Battery Park“ –  самый явный из всех „Reality“-намеков на 11-е сентября. Боуи говорит, что на всех его пластинках можно услышать места, в которых он жил, пока их писал. Вот и „Heathen“ он написал тоже в Нью-Йорке, но до 11-го сентября.

– По сравнению с людьми, вроде Брюса Спрингстина или Джона Бон Джови, у вас было много времени, чтобы написать свои 11-сентябрьские песни.
– Я был... очень травматизирован, должен я сказать. Мы всегда чувствовали себя в Нью-Йорке в безопасности. Долгие месяцы у меня просто не было чувства, что я могу облечь происшедшее в слова. Как если бы я потерял голос. Я еще не все понимал. То есть сами события – да, но не последствия с точки зрения долгой перспективы. Потом становилось все яснее, каким образом правительство повело себя в новой ситуации, и я начал понимать. И тем не менее мне все еще нравится здесь жить (смеется).

– Вы написали тексты еще до иракской войны?
– Я не помню точно... нет, бОльшую часть я написал во время войны. Но тексты показывают единственно, как некий нью-йоркец переживает этот период. Я не хотел слишком углубляться в эту тему... Думаю, кто хочет точно знать, что происходит, должен просто заглянуть в интернет. Это не так уж сложно – найти там независимую и объективную информацию и догадаться по ней обо всем остальном. Я бы порекомендовал сайт «Проекта нового американского века» [www.newamericancentury.org  – прим.ред.] – он был основан еще в 1997 году людьми, вроде Чейни и Уолфовитца – можете себе представить, что это за объединение. Они написали в конце 1999 года свой манифест; кто его читает, тому должно сразу все стать ясно. Возвращаясь к альбому: тихий тонкий голос, который чего-то там верещит про то, что что-то в мире не так, наверняка мало кого может выбить из колеи (смеется). Я пишу всего лишь песни про этого человека и его жену.

– Тексты звучат сборником странных снов, наблюдаемых в тот самый момент, когда вы от них только что пробудились и висите между сном и реальностью.
– (Смеясь) Ну так ведь я всегда так пишу. В этом за последние годы ничего не изменилось.

– Но ведь альбом вертится вокруг того, каким образом управиться с реальностью.
– Да, тоже верно. Но не в том смысле, что на альбоме есть какая-то красная нить. Так же как на любом альбоме, какой я когда-либо записал, это – всего лишь собрание песен, над которыми я работал или которые скопились к тому моменту, как началась запись. В этом преимущество контракта с «Коламбией». Они дают мне свободное пространство, я могу издать пластинку, когда хочу. Раньше частенько бывало так: «О боже, сколько мне еще ждать, пока мне можно будет издать новый альбом?» Исходя из собственного опыта могу сказать, что в большинстве фирм ты должен ждать как минимум 18 месяцев, иногда даже 2 года, и для меня это невыносимо, потому что я слишком много пишу. Последний раз такое было в начале 90-х, когда я сделал альбом Тин Машин, „Black Tie White Noise“ и саундтрек к „Buddha of Suburbia“ друг за другом. В таком темпе мне было вполне вольготно, а потом пришел великий тормоз, когда я перешел... куда же я перешел?... ах да, когда я перешел на «Верджин». Теперь – снова, как в старину. «Коламбия» такая невероятно большая фирма. Думаю, они даже не заметили, что я с ними подписал договор.

Один замечательный и гарантированно ненужный альбом-проект все же Боуи оборвал, сделав работу на три четверти. „Toy“ – альбом, который записывался еще до „Heathen“ вместе с Марком Плати и его группой – должен был содержать новые переработки старых песен, настолько старых, что теперь считается, будто бы их автору за них стыдно: „London Boys“, „Silly Boy Blue“, „Let Me Sleep Beside You“ – еще из эпохи до „Space Oddity“, когда земляки насмехались над Боуи как над имитатором британского шансонье Энтони Ньюли. «Я хотел проверить, стОят ли чего-то мои ранние вещи в авторском плане.» Некоторые из этих новых версий (в том числе абсолютно великолепная „Conversation Piece“) были недавно выпущены на сторонах «В».

Еще один признак того, что Боуи добровольно движется навстречу состоянию старческого покоя: уже в прошлом году много внимания обратил на себя тот факт, что он снова начал работать с Тони Висконти, человеком, которого любой, непредвзято бросивший взгляд на карьеру Боуи, назвал бы чем-то вроде доброй совести звезды.

– Каково вам сейчас работать с Тони Висконти? У вас ведь были в прошлом личные проблемы.
– Да, мы с ним поссорились в начале 80-х. Кое-что чисто личное, насколько припоминаю, и какое-то время мы друг на друга дулись...

– Почему?
– (игнорируя вопрос)... Но уже в начале 90-х мы с ним заговорили о том, не стоит ли снова поработать вместе. Мы с ним возобновили контакт, подолгу разговаривали и уладили все проблемы на свете. Если честно, мы сейчас ближе, чем были в 70-х. И я, и Тони – мы оба прошли через столько хороших и плохих периодов в жизни. Теперь я могу такие вещи рассматривать задним умом – ну, типа, человек понимает, что в жизни важнее. Нет, серьезно, у нас действительно крепкая дружба.

– Висконти – ваш самый старый друг?..
– Нет, у меня есть еше два... Что ты имеешь в виду – самый старый, в смысле возраста или в смысле, сколько я его знаю?

– В смысле, сколько вы его знаете.
– Двое моих самых старых друзей, это Джeффри МакКормак и Джордж Андервуд. (Оба как музыканты, а Андервуд и как художник, автор обложек к альбомам, активно участвовали в карьере Боуи в ее ранний период. – прим.ред.)

– Вы все еще поддерживаете с ними связь?
– О да, постоянно. Мы все вместе ходили в одну школу. Не знаю, сколько людей моего возраста – под 60, то есть, – вообще поддерживают контакт со своими школьными друзьями. Неплохое достижение!

– Особенно для такой богатой изменениями биографии, как у вас, можно было бы подумать, что вы оставили большинство друзей где-то по дороге на обочине.
– Ну, знать пару людей всегда хорошо, не взирая на лица (смеется громко и расслабленно). Само собой, ты пересекаешься время от время со многими людьми, но всего пара из них – действительно круты [terrific] и становятся настоящими друзьями. Думаю, если под конец такой длинной карьеры остается четверо-пятеро настоящих давнишних друзей, можно считать, вам просто повезло. Что касается меня, то это, конечно же, Коко [Коринн Шваб, его персональная ассистенка, начиная с 1973 года. – прим.ред.], Тони я знаю с 1968-го – 1969-го [с 1967-го. – прим.перев.], а Джорджа и Джоффри с... подожди-ка... с кем же из них я познакомился в первую очередь? Сначала я познакомился с Джeффри, и было это... о, Боже... 50 лет назад (лукаво ухмыляется). Это просто пугает, разве нет?

– А вы еще помните, как впервые заговорили с ним?
– Нет, но я помню, как началась наша дружба. Это было в то время, когда мы независимо друг от друга начали слушать поп-музыку, нам было примерно по восемь лет. Поэтому мы стали такими большими друзьями – мы оба просто ОБОЖАЛИ Фрэнки Лаймона И Тинейджеров, мы заучивали все их песни наизусть, сидели в саду и пели (поет): „I’m not a juvenile delinquent, no, no, no, I’m not“ [«Я вовсе не малолетний преступник, о нет-нет-нет»] или еще что-нибудь, к примеру – „My boy lollypop, de doo de doo, you make my heart go“, – это кажется, пела Милли. Такого рода штуки.

– Вы играли при этом на каких-нибудь инструментах?
– Нет, мы еще не умели играть. Мы обнаружили в себе талант без всякого особого учения петь на два голоса; мы были, так сказать, приятелями по пению. А потом, в другой школе я познакомился с Джорджем, немного позднее, чем с Джeффом. Мы с Джорджем были вместе в одном бойскаутском отряде, ездили вместе в лагерь, основывали скиффл-группы и пели вещи Лонни Донегана. Ты знаешь Лонни Донегана?

– Да, это который – “Does Your Chewing Gum Lose Its Flavor On The Bed Post Overnight?“.
– Да, но гораздо важнее было то, что он познакомил белую английскую публику с певцами, вроде Биг Билла Брунзи. Он, так сказать, единолично сделал блюз известным в Англии, хотя и играл эти песни в виде скиффла. Он пел „Rock Island Line“ Лидбелли, и мы думали: «ух ты, это еще что за музыка?!» Конечно, поначалу мы воображали, будто это его собственные вещи, но потом нам стало любопытно, и мы раскопали, что на самом деле он поет песни черных американцев, песни сборщиков хлопка. Именно он приобщил нас к этим песням. Вообще, именно скиффл в Британии развязал этот ритм-энд-блюзовый бум, потому что люди, вроде Алексиса Корнера начинали как скиффл-музыканты, а из группы Алексиса Корнера вышли Роллинг Стоунз, и так далее. Если раскрутить все это назад, то возвращаешься к Лонни Донегану. Окей, он пел и парочку глуповатых вещиц, но если взглянуть на всю его работу в целом, то это большей частью старые блюзовые песни, которые он заново интерпретировал. Даже знаменитые чайные басухи – это всего лишь адаптация афро-американского роrch bass, верандового баса.

– Верандового баса?..
– Да, они использовали целую веранду в качестве корпуса к басовому инструменту.  Брали палку от метлы (Боуи встает и изображает бас-верандовую пантомиму) или жердь, привязывали к ней веревку, потом продырявливали веранду, втыкали туда жердь, и – бум, бум, бум – вся веранда начинала вибрировать басовыми звуками. Ну разве не фантастика?

– Немного глупо, если хочешь поехать в турне. Приходится приглашать всех слушателей к себе домой...
– ...Или брать с собой веранду! (Хохочет.) То, что Лонни Донеган сделал с коробками из-под чая, это была походная веранда. Потрясающий парень, просто потрясающий. Ирландец! Даже не англичанин.

– На некоторых дисках можно услышать, как вы – будучи еще совсем молодым – говорите на публике. На «Би-би-си сессиях», например, есть отрывки из ваших интервью с Джоном Пилом, вы сами объявляете „Space Oddity“, и так далее. Вы звучите при этом как очень застенчивый человек.
– О, да, я им и был! Я был невероятно застенчивым, просто болезненно застенчивым. Мне потребовалось много лет, пока я не смог несколько больше раскрыться и не чувствовать припадков страха в ситуациях на публике. Но эта проблема частично ответственна и за то, что я выдумал все эти персонажи. Они стали, конечно, элементом искусства, но поначалу они мне были нужны, чтобы вообще иметь возможность выступать, не чувствуя себя все время неуверенно. И тут я заметил, что в этом что-то есть, что мне это хорошо удается. Я не знал только, дело ли тут в моем голосе или в моей личности, или в чем-то еще. Я еще не знал, что в каком-то смысле рожден для того, чтобы быть на сцене. Поэтому я придумывал себе роли, чтобы за ними спрятаться и в безопасности делать то, что мне нравится.

– И это по-настоящему сработало?
– Ну, естественно. Я должен был сперва научиться отбрасывать все эти маски и понять, что я хорош сам по себе и мне не нужны эти роли. На самом деле я чувствую себя на сцене лучше всего, если могу просто петь свои песни, без всяких кулис и театра, просто так. Дайте мне микрофон, и я буду счастлив.

– Вы хотите этим сказать, что изобретение глэм-рока было ничем иным, как просто приемом самовнушения? 
– Средством излечения застенчивости! (Смеется.) Ну, можно и так сказать. Это была не единственная причина, я был тогда, само собой, очень благодарен идее, что можно перевести рок-н-ролл в новую форму искусства, что его можно представлять, будучи одновременно от него дистанцированным. Но моя застенчивость подтолкнула меня в этом направлении. Я бросился в объятия постмодернизма, потому что был слишком застенчив! (Смеется и говорит деланым голосом, как диктор на радио): Вы застенчивы? Мы рекомендуем вам постмодернизм!

– Но писать картины было бы еще лучше, чем петь, тогда бы вам даже не пришлось и рта раскрывать.
– Я действительно подумывал об этом. Но в конце концов оказалось, что живопись цепляет меня не достаточно сильно. (Раздумывает, наморщив лоб.) Я понял, что можно сохранить визуальный элемент и будучи музыкантом. А я любил музыку. По-настоящему любил. А в живописи нет другой музыки, кроме той, которую ты включаешь, пока пишешь картину. И потом, я знал, что могу писАть. В этом я был всегда уверен.

– Только песни или прозу тоже?
– Я считал, что буду хорошим сочинителем. Я это ощущал, я мог это ПОЧУВСТВОВАТЬ. Если мои сверстники играли на гитарах и пытались писать песни, то я всегда мог это делать гораздо лучше их, и говорил себе: «У тебя есть талант. Ты будешь сочинителем, потому что у тебя это получается. Но подожди-ка, кто же будет петь твои песни?» Такая вот цепочка рассуждений (изображает мучительные размышления): «О Боже, наверное придется это делать самому, это так стыдно...» Так вот, примерно.

– То есть, вы могли самому себе сказать: «Я хорош», но не могли еще это мнение защитить перед другими.
– Точно! (Смеется.) Мне было 18. Ну само собой, я был ХОРОШ. А в 19, наверное, уже ЛУЧШЕ ВСЕХ! А потом ты становишься старше и замечаешь, что ты – такой как есть. И это индивидуальный подход.

Он хотел быть лучше всех, он играл роли – с громами и молниями – и в конце концов остался всего лишь самим собой. Видя и слушая Боуи, кажется, вы больше не замечаете во всем этом никакого противоречия, но... Тысячи извинений, как-то все равно не очень концы с концами сходятся. В разговоре он постоянно называет себя «писателем», объясняет периоды кризиса в своей карьере в большей или меньшей степени последствиями творческих блокад. А потом – для сравнения – вы смотрите недавно заново реставрированный фильм Д.А.Пеннибэйкера «Зигги Стардаст»-лайв. Как Боуи (который, исходя из всеобщего восприятия, до «Даймонд-Догз»-турне использовал совсем немного шоу-элементов и декораций) вступает со своей публикой, состоящей из идентично стриженых тинэйджеров, чуть ли не в сексуальный контакт. Наглядный пример того, что рок-н-ролл использовался слушателями не только как средство внешнего протеста или интеллектуальный стимул, но и как убежище, средство к бегству. Боуи был их сверкающим возницей.
Он может чудесно и очень зажигательно рассказывать о том времени, которое он видит как большой эстетический и жизненный прорыв: «Я как-то в шутку сказал, что 70-е были началом 21-го века», – повторяет он. В статьях архитектора Чарльза Денкса и литературоведа Джорджа Стайнера провозглашалось наступление постмодернизма как новой эры, когда «общество будет все больше и больше плюрализированным, в нем не будет места ничему абсолютному, и всеобщая двойственность выйдет на поверхность.» Рокси Мьюзик и Боуи первыми перевели это на язык музыки, которая сама себя рассматривала как вещь формальную, и поэтому могла играючи забавляться цитатами из раннего рок-н-ролла.

– Кто-нибудь вообще заметил такой ваш внушительный зачин? Не говорили ли люди просто: «Опять этот пижон в чулках»?
– Само собой, никто ничего не понимал. Ну да, некоторые журналисты оказались достаточно сообразительными. В основном те, предметом которых было... э... искусство. Другие думали (ветреным тоном): «Ах, ну что за педрила!» (Смеется.) Такие вот глубокомысленные анализы были...

– С Джорджем Стайнером такого наверняка не случалось...
– Наверняка нет... Самое ироничное в том, что понимали меня главным образом американские журналисты. Как назло, люди из той самой страны, которая нападает на все, что я из себя представляю. Элиса Купера там понимали, потому что он был достаточно вульгарен. Своего рода цирковой фрик, к которому легко было привесить табличку. Но Зигги стафф.. (хочет себя поправить) – нет, Зигги Ста... Зигги Стафф, мне это нравится (смеется)... Короче,  он не подходил к подобным клише, он балансировал на такой тонкой грани между серьезным и водевильным, что было трудно понять, что же он из себя представляет, – в сексуальном смысле, тоже. Но некоторые здешние авторы разобрались в академическом аспекте, что меня весьма порадовало. Они могли бы это сформулировать гораздо лучше, чем я сам. (Смеется, деланым голосом): Вы хотите знать, чем я здесь на самом деле занимаюсь? Тогда прочтите такого-то и такого-то!

– Складывается впечатление, что ваши устремления фундаментально изменились в начале 80-х. Так ли это?
– Нет, это не было каким-то сознательным поворотом. Когда начинаешь новый альбом, то думаешь просто – «Вот мой следующий альбом». Большего никогда в голову не приходит.

– Но „Let’s Dance“ звучал так...
– Нет, Найл (Роджерс, продюсер, – прим.ред.) и я – мы ни секунды об этом не задумывались. Мы никогда не думали, что „Let’s Dance“ будет так хорошо продаваться. Для меня это был просто следующий шаг, и на этой пластинке есть некоторые, я по крайней мере так думаю, интересные....мммм... вещи, которые для меня лично были шагом вперед. И если бы я лучше подумал и не стал пытаться идти на поводу у своих вновьприобретенных слушателей, я бы мог после „Let’s Dance“ сделать снова что-нибудь совершенно другое. То было плохое эстетическое решение. Мне очень нравится „Let’s Dance“. „Ricochet“, например, – отличная работа. И вообще, сама идея для танцевальной вещи использовать такого чистой воды блюзового гитариста, как Стиви Рэй Вон... Подумай-ка, до этого ничего подобного не было. После холодных германских электронных звуков, это было драматическое решение: окей, танцевальная музыка хороша. Но что произойдет, если мы туда снова внесем некий человечный элемент? Но то, что за этим последовало – гигантский успех – это меня слегка сбило с толку, и я начал внезапно играть для галерки. Пока я записывал два следующих альбома, я думал: «А что бы могло понравиться этим людям? Что-нибудь, вроде „Scary Mоnsters“ я им не скормлю, иначе они побегут покупать пластинки Фила Коллинза... (смеется лукаво и не столь громовым образом, как обычно). Ничего подобного я до того не делал.

– Не играли перед огромными массами людей, которые совсем не обязательно Боуи-фэны.
– Точно. Это было глупо. Четыре года, с 1984-го по 1988-й, были для меня с творческой точки зрения очень плохими годами.

– Тем не менее, вы, наверное в чем-то рады, что вышло именно так.
– Я был очень рад, когда это кончилось. Я буду вечно благодарен Ривзу Гэбрелзу за то, что он работал со мной и для меня и помог мне снова найти точку опоры в сочинительстве. Лично для меня это была замечательная идея – создать Тин Машин. (Продолжая дальше говорить очень быстро, похлопывая руками по бедрм): Я знаю, что в этом мнении почти одинок, но ведь большинство все равно ничего не понимает. Они не понимают, почему я так поступаю. В случае с Тин Машин я как раз НЕ пытался оправдать чьих-то ожиданий.

– Группа была стратегическим шагом...
– (Говорит, растягивая слова и наморщив лоб): Мне срочно нужно было понять, кто я такой, как мне писАть и куда мне двигаться дальше, и откуда взялся весь этот бред, через который я только что прошел. И, надо сказать, что после этого с моим сочинительством, думается мне, дела обстояли все лучше и лучше – через все 90-е к сегодняшнему дню. Как сочинитель я снова так же силен теперь, как когда-то. Точка. Конец истории. Мне помогло. Тин Машин мне помогли.

– Ну, в 2019 году выйдет юбилейный двойник  к 30-летию Тин Машин, тогда мы их оценим заново.
– (Смеется) Да-да, и еще кое-что к тому же... Ирония в том, что он наверняка выйдет... Я видел песни Тин Машин на сборниках – «Корни гранджа», и все такое. Когда другие группы начинают на тебя ссылаться, тогда ты понимаешь, что кое-что идет как надо. Я слыхал, как некоторые из молодых говорили: «Эй, пластинки, которые Боуи сделал с Тин Машин, они круты!» И думал про себя: «Да! Так и есть!»

Дэвид Боуи благодарен такой публике, которая не все, что он делает, немедленно сравнивает с „Hunky Dory“. Но как же насчет виттелевской рекламы – как его персонажи выживают его из дому – разве это не следует понимать метафорически? «Нет, потому что я замечаю, что теперь могу такой клип сыграть просто шутки ради. Было такое время, когда я этим персонажам просто не мог взглянуть в лицо, потому что вообразил, будто мне необходимо противопоставить им что-то равноценное. Теперь же у меня есть уверенность, что я так же хорош, как когда-то.»
Так значит, наконец-то покой в душе? «У нас друг с другом сердечные отношения, – говорит Боуи. – У нас, пятерых.»