Дэвид Боуи: «Вы не поверите, сколько несказанно плохих песен я временами пишу»  

Время и место: 03.09.2003, конференц-зал отеля «Хилтон», Франкфурт
интервью взял Дирк Зипе

перевод:  Alex

– Ваш новый альбом „Reality“ еще мрачнее по настроению, чем его предшественник, „Heathen“.

– Мрачнее, в самом деле? А из чего вы это заключили?

– Ну, например, такие песни, как „Bring Me The Disco King“ или „The Loneliest Guy“.

– Да, верно, это действительно очень мрачно. По крайней мере, что касается стихов. Что касается текстов, то тут я, пожалуй, соглашусь, но сама музыка – для меня – скорее светлее. Эти песни имеют, возможно, несколько жесткую окраску, поскольку больше рассчитаны на определенную группу. Я не хотел делать из „Reality“ типичную работу соло-артиста.

– Так что на сей раз вы не играли сами на большей части инструментов?

– Я очень много играл на ритм-гитаре, но лид-гитарные партии исполняют либо Эрл Слик, либо Джерри Леонард. Альбом сыгран одной группой, поэтому я снова узнаю в нем этот характерный оптимистический оттенок живого выступления. Что же касается текстов, то это совсем другое дело.

– В тексте  „The Loneliest Guy“ есть автобиографические черты?

– Надеюсь, что нет (смеется). В этой песне я пою с позиции Оскара Нимайера. Он спроектировал Музей современного искусства в Рио-де-Жанейро, и он же был тем архитектором, который создал проект города Бразилия. Вы знаете этот город?

– Я как-то раз ненадолго заезжал туда 17 лет назад. Холодный, почти нереальный космический город, выросший в середине 50-х словно из-под земли.

– Самое печальное место на свете.

– И все-таки столица исключительно жизнерадостной нации.

– Именно это-то так меня и захватило. Этот город был задуман для 5-ти миллионов людей, но там живут едва ли 200 тысяч. Трава растет на тротуарах. Все в этом городе – из 60-х годов. Эти овальные здания в форме летающих тарелок, и тут же представляешь себе стильное, зажиточное население, но на самом деле там никто не живет. Парковки убегают за горизонт, но стоят на них не больше 20 машин. Мили и мили парковочной площади, и никаких машин. Это зрелище, зрелище этого города – это просто фантастика, только нет никаких нормальных признаков цивилизации. Я представил себе, как смотрю из окна одного из этих зданий. Вот из этой перспективы я и написал песню.

– В вашей работе часто встречается тема одиночества и изоляции, но у тех, кто видел вас в прошлом году в кельнской «Электростанции» („E-Werk“) или в шоу Харальда Шмидта, сложилось впечатление всем вполне довольного человека.

– Я действительно очень доволен своей жизнью. Можно даже сказать, что я абсолютно счастлив, да. Как в работе, так и вне ее. Но как писатель я естественным образом вижу жизнь совсем с другой колокольни – всегда находятся вещи, которые надо ставить под вопрос. И я никогда не перестану ставить вещи под вопрос. Но из-за этого я не чувствую себя одиноким.

– Разве многие художники не приговорены автоматически к изоляции, поскольку не интересуются ежедневным заурядным общением?

– Возможно, так и есть, но я не знаю, действительно ли я гениальный художник (смеется). Определенная дистанция всегда есть, но в таком городе как Нью-Йорк, до тебя это как-то меньше доходит, чем в других местах. Каждый там художник с головой, полной всевозможных высокопарящих идей. И что касается нью-йоркского общества, то чувство единения в нем за последние годы необычайно возросло. Хороший пример тому – перебой с током около недели назад. Это было как раз то, что нужно.

– Вы были в Нью-Йорке и в 1977 году, когда там случился серьезный перебой с током?

– Да. Тогда это был просто полный кошмар. Пока город 36 часов стоял без тока, начались жуткие грабежи, было взломано больше 1.300 магазинов. Все кругом было разбили вдребезги, повсюду были видны подожженные машины и раненые люди. Все забаррикадировались в квартирах, и помирали от страха, если приходилось выйти на улицу. На этот раз сценарий разворачивался прямо противоположным образом: каждый показывал готовность помочь другому, будь то сосед или просто прохожий. Все вытаскивали продукты из оттаявших холодильников и выносили их на улицу, где устраивали импровизированные пикники. Ребятишки вынесли гитары и играли песни, и вся атмосфера  – совершенно другая, чем в 1977-м. Эта общность была очень примечательна; в этот момент было хорошо чувствовать себя нью-йоркцем.

– Без событий 11-го сентября такая практикующаяся любовь к ближнему вряд ли была бы возможной.

– Конечно, нет. Очень часто необходима подобного рода коллективная травма, чтобы до людей дошло, что человек – не изолированный остров, и что готовность помочь всегда окупается.

– Вы считаете, что разрушение необходимо для того, чтобы выросло подобное позитивное чувство?

– Необходимо – нет, но в определенных ситуациях разрушение может сподвигнуть людей взглянуть поверх собственной головы и осознать положение вещей. Вплоть до 11-го сентября в Нью-Йорке царило демонстративное равнодушие. Типичный нью-йоркец никогда не был образцом христианской любви к ближнему (смеется). Но интерес к ближнему явно повысился, и 11-е сентября сыграло здесь, несомненно, большую роль. Но нельзя же в самом деле, чтобы всегда происходили подобные чудовищные катастрофы для того, чтобы люди повернулись к человечности. Подобное же чувство, как сейчас в Нью-Йорке,  хотя, конечно, и в гораздо меньшей степени, было у нас в 70-х и даже еще в 80-х в Лондоне, когда ИРА держала город в страхе и трепете своими террористическими акциями. Но население реагировало гораздо иначе; люди три раза думали, прежде чем ехать в Вест-Енд. Там ведь было много туристов, которые могли стать потенциальной целью террористов. С другой стороны, атмосфера страха подстегивает творчество. Страх – это мотор всех пишущих, он подстегивает художника использовать такие возможности, о которых он при других обстоятельствах и не подумал бы.

– Вы пишете помимо песен также статьи и эссе для журналов. Почему такому всесторонне талантливому человеку, как вы, до сих пор не пришло в голову издать драму или роман?

– Я действительно поигрываю мыслью написать книгу, но, судя по всему, мне не суждено увидеть ее издания (смеется). У меня есть идея одного очень экстравагантного, эпически разворачивающегося романа. Его действие простирается на целое столетие, и выведены в нем целых пять семей. В моей фантазии хватит материала на  три книги, как минимум. Но я был бы рад, если бы мне удалось довести до конца хотя бы вступление.

– А какова тема этого романа?

– Я хочу вернуться к корням лондонской радикальной культуры столетней давности. Когда заходит речь о радикалах, люди думают о Монмартре или Нью-Йорке, но только не о Лондоне. Но в истории Лондона действительно существовали исключительно радикальные круги и общества, и я бы с удовольствием изучил эту тему и выразил в форме романа. Это должна быть вымышленная история, но основанная на реальных фактах. Примерно в том роде, как к этой теме подошел бы Энтони Берджес. Он  – очень холодный, эмоционально отчужденный писатель. Мне нравится, что у него нет ничего общего с его героями. Нового Достоевского из меня бы в любом случае не вышло, мне тут не хватает выдержки. Я всегда уделяю своим книжным планам только пару минут свободного времени, которое остается мне от моих обязательств. Для такого честолюбивого замысла, это не совсем подходящий исходный пункт (смеется). Мне бы следовало каждое утро работать над ним по нескольку часов. Без такой дисциплины ничего не выйдет.

– Но за вами ведь слава очень дисциплинированного писателя, который каждый день переносит материал на бумагу.

– Да, определенную дисциплину мне удалось выработать, и к тому же я могу потоком сочинять по команде. Но тем не менее сочинительство никогда не давалось мне легко, мне приходилось просто-таки принуждать себя учиться регулярно писать песни. У меня были свои проблемы даже с кажущимися совсем простыми поп-вещами. Я никогда не был прирожденным песенником, как Леннон или МакКартни, и прошло много времени, прежде чем до меня дошел механизм песни. Но в этом был и свой плюс: поскольку мне приходилось учиться, сочиняя песню за песней, моя продуктивность стала очень высокой, и я до сих пор очень много пишу, чтобы эта моя способность не заржавела. Мне помогло и то, что от таких людей, как Брайан Ино, я научился новому процессу сочинительства, который я связал со своими собственными знаниями. Это снабдило меня ценными инструментами и принесло понимание того, что существует больше одного подходящего способа создавать новую музыку.

– Вы ведь пишете 30 – 40 песен в год.

– Вы не поверите, сколько несказанно плохих песен я временами пишу! (смеется). По крайней мере, часть этих песен действительно не особенно хороша, поэтому на свет появляется только другая часть.

– А что происходит с отбракованным? Менее ценный материал тоже хранится в архиве?

– Я храню абсолютно все, как убийца, который всегда оставляет себе перчатки своих жертв, потому что хочет сохранить воспоминание о совершенном им преступлении. Я просто не в силах что-то выбросить. Можно сказать, что у меня дома целый шкаф, полный перчаток! (смеется). Если бы эти песни были перчатками, то каждый палец на них был бы ужасным унижением.

– Не поэтому ли 20 процентов песен на последних двух альбомах, это кавер-версии?

– Ни в скоем случае. Просто я – рок-фэн, с удовольствием играющий песни других людей. Я всегда так делал, и у меня имеется до сих пор неисполненное желание еще раз сделать что-нибудь, вроде «Pin-ups». За те 30 лет, что прошли со времен «Pin-ups», было написано так много замечательных песен. Этот проект может осуществиться в любой момент.

– А какие интерпретации Боуи-песен произвели на вас хорошее или плохое впечатление?

– Мне очень нравится версия «Heroes» в исполнении Джэкоба Дилана. Очень американская версия – простая и прямая. А вот версию этой же песни у Оэйзис я считаю просто ужасной.

– А Баухаузовское переложение «Зигги Cтардаст»?

– Очень мне понравилось, они точно врубились. В противоположность Барбре Стрейзанд, которая как-то раз сделала рекордно дерьмовую версию «Life on Mars?». Кажется, ее спродюсиовал парикмахер, за которым она тогда была замужем (смеется). У Стрейзанд этакая «люби меня, или ненавидь меня»-аура. Никаких полутонов. Эта женщина просто пугает.

– А как вы держитесь в курсе всего актуального, происходящего в музыке?

– Я слушаю, например, университетские радиостанции по интернету, или моя группа обращает мое внимание на хорошие новые вещи. Мы все слушаем много музыки и, конечно же, делимся удачными открытиями. А мой сын обратил мое внимание на Колдплэй задолго до того, как эта группа стала популярной. Он когда-то скачал из инета их демо. Иногда фэны передают мне кассеты или компакты – таким образом я наткнулся на Грэндэдди.  В последний раз мне передали Good Charlotte, но я не нашел в них ничего хорошего.

– А какие группы в последние годы произвели на вас самое большое впечатление?

– Мне понравились Строукс; я с любопытством жду второго альбома [„Room on Fire“ – прим.перев.] Блер – тоже одна из тех групп, за которыми я внимательно слежу в последнее время. Их новый альбом „Think Tank“ великолепен и показывает большую сочинительскую зрелость. Пару месяцев назад я смотрел Блер в Нью-Йорке и обратил внимание, в какого замечательного фронтмана вырос Дэймон Олбарн.

– Разве он, при всей уверенности, набранной им в качестве ентетейнера, не потерял собственную индивидуальность? Мне он в последнее время напоминает помесь Дэвида Боуи с Робби Вильямсом...

– Ну, об этом мне трудно судить, потому что Робби Вильямс – чисто европейский феномен. В Америке он практически неизвестен, и ему будет непросто вылезти из своей европейской клетки, потому что его средства выражения – типично европейские. Я видел его пару раз по телевидению, и то, что он представлял, абсолютно невозможно перенести на американский тип понимания.

– Несмотря на то, что Вильямс так преданно скопировал американскую икону Фрэнка Синатру.

– На это в Штатах едва ли кто-то обратил внимание. Американское понимание шоу основывается на показном знании. Люди смеются над тем, чего, возможно, вовсе не понимают, просто потому что их так научили. У них будут большие проблемы с пониманием юмора Робби Вильямса. Он – несомненно хороший артист, но его сонг-энд-дэнс номера – не совсем то, от чего сейчас балдеют детишки. Эминем – вот мерило всех вещей, вот кого юношество видит своим зеркалом. Возможно, сходство между Дэймоном и Робби кроется в чем-то типично британском, чего они не могут подделать. Эта лукавая игра, которая имеет прямое отношение к иронии и глубоко укоренившейся культуре.

– А ваш юмор в Америке поняли, наконец?

– Этого никогда не произойдет! (смеется). Я привык быть в Америке значительно глупее, чем я есть. В Нью-Йорке у англичанина еще неплохие карты, но как только ты уезжаешь за пределы города в глубь этой огромной страны, лучше спрятать европейца в себе как можно глубже. Иначе шанс, что тебя поймут, практически равняется нулю. Я не имею в виду обмен информацией в виде разговора один-на-один, но некие полутона в общении, используемые вами намеки, ссылки и ассоциации. Они могут поставить вас в исключительно щекотливое положение.