«Я ДУМАЮ – БРЕХТ СДЕЛАЛ БЫ ЭТО ВОТ ТАК»
In German: tagesspiegel
перевод: Alex
Он был зависим от наркотиков, разорен и некая рок-легенда опустошала его холодильник. В молодости Дэвид Боуи жил в Берлине. Это был его самый трудный и самый созидательный период.
Дэвид Боуи – один из самых влиятельных поп-музыкантов 20 столетия. Недавно он выпустил новый альбом – Heathen. Урожденный британец, сейчас он живет с женой Иман и дочерью Александрией Зарой в Нью-Йорке, а в 1976 – 1979 гг. жил в Берлине вместе с музыкантом Игги Попом.
– С кем бы вы хотели встретиться на следующей неделе в Берлине?
– С Эдгаром. Я бы хотел встретиться с Эдгаром.
– С Эдгаром?..
– С Эдгаром Фрезе из «Тэнджерин Дрим». Он очень милый парень. Эдгар и его жена очень помогли мне, когда я жил в Берлине. Тогда у меня был очень тяжелый период. Было жутко больно. Они помогли мне слезть с кокаина. Они оба были очень милы со мной.
– Вы еще помните, где именно вы жили?
– Хауптштрассе, 155, в Шенеберге.
[Обратите внимание, что на сей раз он указывает правильный адрес, в отличие от интервью с Харальдом Шмидтом, когда он перепутал Шенеберг с Шарлоттенбургом. В Шарлотеннбурге Хауптштрассе нет. – прим.перев.]
– Неужели вы, через 25 лет все еще отчетливо помните номер дома?
– Я его никогда не забуду. Это были очень важные годы. Для меня жизнь в Берлине стала освобождением – во многих смыслах.
– Вы тогда уже почти были всемирной звездой. Как Дэвид Боуи проводил свое время в Берлине?
– В основном мы с Игги проводили время...
– С Игги Попом, панк-рокером?
– Именно. Так вот, в основном мы с ним пытались выбраться из того состояния, в котором оказались до этого в Штатах.
– Вы имеете в виду свою кокаиновую зависимость?
– Да, бОльшая часть времени уходила на то, чтобы сообразить, чего, вообще, мы хотим от своей жизни. Впрочем, мы не так уж много разговаривали. Каждый жил сам по себе. У каждого был свой собственный распорядок дня. Мы многое делали отдельно друг от друга.
– Звучит так, как будто вы были тогда ужасным домоседом.
– О нет, мы очень часто куда-нибудь выбирались. Кажется, я тогда снова начал предпринимать что-то и днем. До этого я годами днем из дому не выходил, не так часто, во всяком случае. Мы, бывало, отправлялись куда-нибудь и вечером – часто захаживали в „Exile“.
– Ресторан в Кройцберге?
– Да, и в другие места – уже забыл названия. Мы ходили в рестораны и бары – просто поесть – а не в ночные клубы, как раньше.
– А потанцевать вы никуда не выбирались?
– Огромная была дискотека – «Джунгли»...
– На Нюрнбергер-штрассе...
– Мы туда часто ходили. Помню одну девушку, с которой я там познакомился: у нее на плече сидела крыса, привязанная за цепочку. Эта крыса карабкалась вдоль и поперек по ее платью. Просто отпад. Туда вообще ходили совершенно отпадные люди. Помню двух лысых типов, с которыми мы там постоянно сталкивались – они были одеты, как хирурги – в резиновых перчатках, со стетоскопами вокруг шеи, все такое. Тоже ужасно странно.
– Вас это вдохновляло – встречи с подобными людьми?
– Я не знаю, вдохновляло или нет, но это было интересным времяпрепровождением – наблюдать за всеми этими типами. Потом моя подруга Коко вместе с Игги подарили мне на день рождения машину – кажется, это был мерседес-кабрио 1965 г. – что-то около того, уже совершенно заржавленный, но у нас тогда просто не было денег.
– Шутите? Вы же тогда уже должны были очень прилично зарабатывать!
– В предшествующие годы я очень сильно растратился. В Берлине мы практически сидели на мели. Как бы там ни было, но мы изъездили на этой машине весь Берлин. Особенно любили ездить на Ванзее. [Большое озеро на юго-западе Берлина у Грюневальда. – прим.перев.] Там стоял ресторан, в котором мы всегда ели что-нибудь, вроде фазаньей печенки.
– И как это было – жить в одной квартире с безумным панком, вроде Игги Попа?
– Ну, поначалу у него была своя комната в моей квартире – он жил там вместе со своей подружкой, но это продолжалось недолго.
– Почему?
– Ну, для меня это было уже слишком круто.
– У вас были разные представления о том, сколько именно вечеринок подряд может пойти на пользу?
– Да, у нас были прямо противоположные режимы дня. Кроме того, Игги сжирал все, что находил в холодильнике. Меня это ужасно раздражало. Покупал-то ведь все только я, но он опустошал холодильник полностью. Бывало, куплю что-нибудь вкусненькое в КаДеВе [«Кауфхауз дес Вестенс» – универмаг. – п.п.] – специально ездил туда в продуктовый отдел, – но через 2 часа уже все было пусто. Меня это просто бесило. Так что он перебрался в квартиру напротив моей, в том же доме.
– И наконец-то все вкусняшки достались вам одному!
– Блаженство!
– Почему вы переехали именно в Берлин?
– После нескольких лет ужасного давления, под которым я жил в Штатах, я очень расслабился, приехав в город, где на меня обращали сравнительно немного внимания. Я наконец-то мог спокойно заниматься обычными вещами – просто посидеть в кафе без того, чтобы на меня все пялились. Эта анонимность дала мне тогда очень много: показала, что, даже если человек добился известности, он все же может вести нормальную жизнь. С тех пор это не менялось. Я всегда старался вести нормальную жизнь, не смотря на известность. Кроме того, со мной там произошла и масса других важных вещей. Например, я заметил, насколько важно для меня сочинительство.
– Что вы написали в Берлине?
– Скажем, „Heroes“.
– „We can be heroes just for one day“ – эта строчка родилась здесь?
– Да, и все другие песни с этого альбома – тоже.
– Не считая анонимности, что особенного было в Берлине конца 70-х?
– То, что у людей было достаточно своих собственных проблем. Им не нужен был я, с моими проблемами. Нет, честно, там была такая особая атмосфера, которую я, кстати, позднее открыл для себя и в Нью-Йорке. Очень схожий менталитет населения: им просто наплевать, что ты делаешь. Они заботятся о своих собственных делах и не видят ничего особенного в том, чтобы встретиться на улице с известным человеком. Это просто замечательно. Поэтому я уже 12 лет живу в Нью-Йорке.
– Были в Берлине такие художники, которые вдохновляли вас в вашей работе?
– Моя музыка была вдохновлена особенным немецким Цайтгайстом [духом времени]. Этой влюбленностью в электронную музыку, этой радостью новаторства.
– Вроде Крафтверк и Тэнджерин Дрим?
– Да, ими тоже, но еще больше – группами, вроде «Ной» [Neu]. Я был просто влюблен в работы, которые люди, вроде Конни Планка...
– ...легендарного музыкального продюсера...
– ...делали в то время. Они были просто невероятны. И тогда я скрестил их со своей музыкой – с ритм-энд-блюзовой. Большей противоположности нельзя было себе и представить. Скомбинировать два этих влияния было тогда для меня большим прорывом. Брайан Ино и Тони Висконти...
– ...с которыми вы тогда писали свои песни...
– ...они оба и я – у нас было такое впечатление, что в Берлине мы вступили на какую-то совершенно новую территорию.
– Вы еще поддерживаете контакт с людьми из того времени?
– К сожалению, нет. Я растерял почти все контакты – просто прошло уже слишком много времени.
– Какие бы места в Берлине вы с удовольствием снова посетили?
– Поскольку я большой фэн живописи, то я заглянул бы в музей «Брюке» [«Мост»]....
– Собрание экспрессионистских работ группы «Мост» на границе с Грюневальдом...
– Да, точно. Этот период лично мне всегда особенно нравился. Для меня это было бы чем-то вроде паломничества.
– Картины Отто Мюллера и других, по всей видимости, вдохновили и ваши собственные живописные работы.
– Да, очень сильно. Но для меня были важны и другие немецкие художники.
– Ощущаете ли вы это влияние еще и сейчас?
– Думаю, что я стал ими настолько одержим в то время, что меня это влияние так и не отпустило. Оно стало частью моего художественного словаря. До сих пор есть такие моменты, когда я думаю: «О, наверное, Брехт сделал бы в этом случае вот так».
– В „Heroes“ фигурирует Стена. Можно ли в ваших, родившихся здесь, работах услышать отголоски событий из вашей ежедневной берлинской жизни?
– Я не уверен, что ее можно как-то соотнести с „Heroes“ или „Low“. Когда я сегодня оглядываюсь назад, то у меня складывается такое впечатление – как это ни забавно, – что „Loger“, третья пластинка, которую я записал уже уехав из Берлина, больше отражает мою берлинскую жизнь, чем те две.
– В каком плане?
– В том, что она перерабатывает пережитые мной настроения. Вплоть до анекдотов из повседневной жизни. Например, песня „Yassasin“ отражает впечатления от моих турецких соседей. Основная часть моих работ больше опирается на какие-то внутренние ценности, – более личная. Я стараюсь вслушиваться в себя и затем выливать это в какую-то форму. Но одно мне совершенно ясно: я не написал бы такую музыку, не будь я тогда совершенно околдован Берлином, его особыми структурой и напряжением.
– И что это за особое напряжение?
– Прежде всего, конечно, Стена и ее воздействие на город: эта смесь общительности с полным осознанием того, что ты полностью изолирован и уникален. Это создавало ни с чем не сравнимую атмосферу.
– Позднее вы жили в Швейцарии, а потом – в Нью-Йорке. Насколько сильно влияет на вас окружение, в котором вы живете, по сравнению с Берлином?
– Швейцарию можно отчетливо услышать на альбомах 80-х – на „Let’s Dance“, например.
– Очень прямолинейная пластинка, не особенно экспериментальная, и ваш самый большой коммерческий успех. К Швейцарии очень подходит.
– Вот-вот. А на альбомах 90-х вплоть до сегодняшнего дня очень слышен Нью-Йорк. Я живу там 12 лет отчасти по тем же причинам, по которым я жил в Берлине. Он очень необычен, особенно центр – я там живу с женой и дочерью. Это до сих пор что-то вроде колонии музыкантов и художников. В ней до сих пор сохранились остатки той богемной атмосферы, которую я так люблю.
– Она изменилась за последний год, с 11 сентября?
– Нет, совсем нет. Одна знакомая переехала оттуда, потому что все не могла справиться с паникой. Но у меня тенденция принимать ситуацию такой, какой она сложилась. Кроме того, я в достаточной мере оптимист, чтобы не верить, что молния может ударить три раза в одно и то же место. А она 11 сентября уже два раза ударила.
– Вы несколько лет женаты на Иман, а два года назад родилась ваша дочь Александрия Зара. Как это изменило ваш взгляд на жизнь?
– Опыт семьи, за которую я несу ответственность, а значит, не могу себе позволить быть бОльшим эгоистом, совпал по времени с таким периодом, когда мое честолюбие несколько улеглось. Я заметил, что то, что я получаю, если следую только своему честолюбию, не соответствует тому, что я надеюсь получить. Короче, одна только слава счастливым не делает.
– Однако же ее жажда подняла вас высоко.
– Когда я оглядываюсь назад, то могу сказать, что добился многого из того, чего хотел добиться. Я писал такие песни, какие хотел. Я сделал основную часть того, что хотел сделать. Понимаете, когда вы молоды, вы весь горите честолюбием. Ты хочешь только побеждать, побеждать, побеждать. Но со временем оно отступает.
– Тем не менее, „Heathen“ снова завоевал для вас всеобщее признание.
– Не поймите меня неправильно. Я до сих пор ощущаю любопытство, я до сих пор ощущаю потребность писать музыку, но я больше не напряжен так, как раньше. Это значит, что в молодости я не был особенно счастлив. Львиная доля моей страсти к работе лежала в том, что я укрывался в ней от собственной жизни. Когда я зарывался в работу, меня больше не мучили мысли о том, как обстоят дела с моей личной жизнью.
– И ваши жена с дочкой дали вам необходимое равновесие?
– Точно.
– Трудно представить, что некогда столь грамурная рок-звезда сегодня – просто семейный человек. Как же выглядит обычный день в жизни Дэвида Боуи?
– Вы не поверите, до чего чертовски обычно и нормально выглядят мои дни...
– Вы еще подкладываете своей дочке пеленки?
– Нет, она уже ходит на горшок.
– Смеетесь?
– Ага. Наша жизнь выглядит так же, как жизнь любой другой нью-йоркской пары, живущей в таких же условиях. Мы ведем вполне консервативную жизнь, мы живем не слишком помпезно, единственно, у нас хорошая квартира. Мы проводим время в обществе людей, с которыми хорошо себя чувствуем, ходим в галереи, рестораны, супермаркеты. В принципе, наша жизнь идет точно так же, как у большинства других людей. Я встаю очень рано и пишу пару часов. И я пытаюсь большинство вечеров высвободить для семьи. Ну разве не шокирующе обычно?
– Вы никогда не собирались еще раз пожить в Берлине?
– Не знаю, было ли бы это хорошо. Я слишком привязан к тому, что считаю своим Берлином. Возможно, я больше не смогу этого найти. Многие молодые артисты, которым нравятся мои работы того времени, говорят мне, что тоже хотят пожить в Берлине, чтобы почувствовать то, что чувствовал я. И я всегда им отвечаю: «Все это прошло». Нельзя повторить прошлое. Возможно, они переживут тоже что-нибудь замечательное. Но это все равно никогда не будет тем, что чувствовал я. Припоминаю, например, что Боно...
– ...из группы U2...
– ...да, так вот он тоже хотел испытать то же, что и я. Но он очень разочаровался. Берлин ему совершенно не понравился.
| 