Он сделал попытку в 80-х. Но в качестве рокера Дэвид Боуи чувствовал себя явно неловко. Это цена за то, что он всегда был открыт всем дорогам: он нигде не чувствует себя дома. Люди хотят прежде всего, чтобы он их удивлял. После нескольких, скорее несчастливых, экспериментов с танцевальными номерами и поп-операми теперь он сделал альбом "Heathen”, на котором звучит так привычно непривычно, как уже давно не звучал.

 

Этот человек отбрасывает могучую тень. Тем, что Боуи записал и спродюсировал, без проблем можно заполнить целый джукбокс. Он успел повлиять на музыкантов нескольких поколений и расплодить целый выводок музыкальных бастардов, которые открыто признают родство с ним: Нирвана, Соник Юс, Пиксиз, Смэшин Памкинс, Плэсибо, Пет Шоп Бойз, Мэрилин Мэнсон, Суэйд, Бэйзмент Джэкс [Basement Jaxx], Моби, Ю2, Морисси, Найн Инч Нэйлз, и не будем забывать современных художников, вроде Дэмиена Херста и Трейси Эмин. Он так же повлиял на модов, как и на спэйс-рокеров, на Новую Волну и Новых Романтиков. Он раздвинул границы того, что было рок-концертом, и ввел в свое шоу элементы театра, кино и визуальных искусств.

Боуи пишет музыку, картины и эссе (последний образчик – для книги «Писатели о художниках» ["Writers on Artists”] и для каталога выставки «Сенсация!»), он входит в состав правления сообщества «Современные Художники», он продает свои картины через выставочные галереи и через собственную веб-страничку. У него есть новый пластиночный договор (гарантирующий ему «полную художественную свободу») и собственный лэйбл (с «Сони» в качестве распространителя). В прошлом году Боуи был объявлен читателями английской периодики «самой великой поп-звездой» 20-го столетия – впереди Джона Леннона, Мика Джэггера и Элвиса. Недавно вышедшая книга «Стиль Боуи» представляет все костюмы, наряды и воплощения, в которые он облачался в течение всех этих лет. В настоящий момент он спонсирует и организует также театральные постановки, например успешное дрэг-шоу "Hedwig And The Angry Inch”.

Поэтому Дэвида Боуи называют «Хамелеоном». Но Боуи, с которым мы говорим сегодня – это не одержимый Зигги Стардаст и не разухабистый Аладдин Сэйн, даже не загадочный Тощий Бледный Герцог, не пират из "Rebel Rebel”, не странный клоун из «Пугливых Монстров» и не жиголо из "Let’s Dance” [sic]. Сегодня Боуи – культурный и уравновешенный джентльмен. Тем не менее его неиссякаемая энергия и страсть к жизни кажутся бьющими через край. Хотя его карьера уже насчитывает десятилетия, он все еще в поиске. И он, совершенно точно, - единственная поп-звезда своего поколения, отказывающаяся играть ностальгические олди-вечера и повторяться. Сейчас Боуи живет преимущественно в Нью-Йорке, вместе с женой Иман и их общей дочерью Александрией, или «Лекси». Мы встретились в пятницу, 26 апреля в манхэттенской студии «Соник-Мьюзик».

 

- Давай заключим сделку: я посмотрю фотографии твоей дочки, которые ты мне сейчас, конечно, начнешь показывать, а ты за это послушаешь мое новое демо.

- (Смеется.) Не повезло! У меня с собой и в помине нет никаких фото, так что сделка не состоялась. Ха-ха.

 

- Ты написал всю лирику к "Heathen” до 11-го сентября, что почти дает повод думать, будто ты обладаешь пророческим даром. Слово «страх» появляется в нескольких песнях, а на "Slow Burn” ты поешь о том, как хочешь положить конец  жизни в этом ужасном городе; в "Heathen” говорится о «стали на горизонте» и о том, как ты «чувствуешь ее смерть»...

- Нет уж, я не пророк. Натали Мершан тоже записывала свой новый альбом "Motheland” в «Алэре», новой студии под Вудстоком. И, если послушать тексты ее пластинки, то кажется, что они тоже написаны ПОСЛЕ трагедии с «Уорлд-Трейд-Центром». Действительно, лирика обоих наших альбомов кажется пророческой, но можно взять любой альбом Дилана, послушать после какого-нибудь события и подумать, что он написан после него или же его предвещает. Впрочем, я думаю, что-то такое все же носилось в воздухе. Ассоциация с нападением на WTC кажется такой убедительной, потому что на этой пластинке проступает так много гнева: гнева на положение дел в этом мире. И бунт против Бога, который допускает такие страдания. Я просто-напросто спрашиваю себя: «Если Бог есть, то где он, черт-дери? И что, он действительно считает, что мы можем принять голодающих детей, убийства и терроризм как трансцендентные знамения?»

Студия, в которой мы записывали "Heathen”, оказывала на меня странное воздействие. Хотя она расположена в укромном, тихом уголке – действительно очень мирный ландшафт – это только еще больше усилило во мне экзистенциальные страхи. Эта студия была когда-то эксцентричным поместьем, постороенным в 20-е годы на вершине горы для индустриального воротилы. Такое место может вызвать во мне две прямо противоположные реакции: либо я впадаю в полную эйфорию, либо в полную депрессию. Причем я, скорее, больше склонен к депрессиям; это мое обычное состояние. Я установил, что совершенно инстинктивно склонен писать о первобытных страхах. Это мой конек. Я не очень хорошо представляю себе, как обстоят дела в мире. Я пишу в импрессионистской форме о страхе в нашей жизни. Вот – то, что меня подгоняет...

 

- Твой «страх»...

- Да, хотя я использовал бы другое слово.

 

- Я, между прочим, сказал в кавычках.

- Ага, я услышал: эти штуки просвистели у меня над плечами. И еще я не могу больше слышать слово «Цайтгайст» [”Zeitgeist” – нем. «дух времени»: в английском используется без перевода. – прим.перев.]; это слово больше нельзя употреблять; истрепавшиеся выражения... постоянная проблема в лирике.

 

- Твой старый друг Джефф МакКормак как-то сказал, что твоя самолетобоязнь спасла тебе жизнь в семидесятых. Неторопливые путешествия на поезде или в машине принудили тебя немного притормозить, передохнуть от тогдашнего разрушительного образа жизни. Это произвело на меня впечатление: страх как спаситель жизни – то, что нечто негативное может содержать в себе и нечто позитивное.

- Он был абсолютно прав. Меня всегда отвращало, что поп-звездам приписывают эту мифическую ауру сверхживучести, потому что – честное слово! – я до сих пор прекрасно мог жить в задуманных для нас, людей, масштабах. Но если современные технологии возьмут верх надо всем остальным – не важно, идет ли речь о военных технологиях, атомной энергии или о каких-то новых открытиях с неизвестным побочным эффектом - тогда положение станет критическим, потому что мы потеряем всякий контроль. Вот что меня пугает больше всего. В книге "The Brain In The Firm”, которую кибернетик Стэффорд Беар написал в 70-х, была таблица, произведшая на меня сильное впечатление. Она показывала развитие [изобретений] от колеса до ракеты в виде кривой, и последняя часть этой кривой взмывала так резко, что должна была бы привести к неизбежному концу. От колеса, лошади и телеги эта кривая идет почти горизонтально, но внезапно, с изобретением автомобиля, ракет и космических кораблей резко взмывает вверх. Любое изменение в направлении этой кривой может означать только то, что она пойдет вниз. Я был воодушевлен и спрашивал себя, на каком этапе кривой находимся мы в данный момент.

Эта кривая годы напролет нагоняет на меня панический страх. Каждый день хватаюсь за газеты и ожидаю прочесть что-нибудь, вроде заголовка: «Кривая обрушилась!»

 

- И что же будет напечатано под этим заголовком?

- Бум! Все позади (смеется). Точно.

 

- Может ли быть порыв чувств слишком силен, чтобы его можно было описать в песне? Ты написал еще что-нибудь после 11 сентября?

- Нет. Но это потому, что я незадолго до того как раз закончил альбом, а я всегда после этого думаю (пантомимически смахивает пот со лба): «Уф, дело сделано. Наконец-то все кончилось!» (смеется). У нас были сильные песни, замечательная музыка, которая требовала таких же содержательных текстов. Я хотел на "Heathen” взяться за самые огромные вопросы и свести их до обозримых размеров. Вопросы, которые меня больше всего занимали...

 

- ... Возможно: «Была бы моя жизнь лучше, если бы я родился в Бельгии?»

- Точно! (смеется). Нет, если честно, вопросы, вроде: в какой мир мы привели нашу дочь? Или: зачем мы вообще здесь? Или: есть ли Бог? Или: если я все время вопрошаю себя, почему Бог оставил нас одних в этом хаосе, я начинаю ужасно злиться...  Я рассуждал совершенно наивно: если я просто избавлюсь от этих вопросов, с ними уйдет и мое беспокойство. Что, конечно, полная чушь, потому что эти вопросы нужно задавать себе снова и снова каждый день, всегда немного по-другому. И все же я хотел попытаться. И обстановка, в которой мы записывали альбом, придала мне мужества не цепляться за поверхностные вещи.

 

- В песне "Slip Away” ты смотришь назад – в невинные времена, на Дядюшку Флойда, который вел в 70-х детский телесериал. Что мне нравится в этом трэке, так это его нежный, ностальгический и почти глупенький оттенок. Если использовать аналогию с фильмом "Reservoir Dogs”, то в музыкальном бизнесе, где каждый хочет быть мистером Блэком, именно ты выбрал стать мистером Пинком, и тебе это даже удается.

- Я всегда хотел быть мистером Пинком, или хотя бы мистером Брауном (смеется). Нет, я понимаю, что ты имеешь в виду. В этой песне есть что-то от детской считалочки; думаю, это совсем не плохо. «Анкл Флойд Шоу» - это был сплошной шум и гам, настоящий балаган. Я знаю нескольких взрослых, которые его любили. У Флойда были презабавнейшие куклы, а его «друзья», которые приходили на шоу, представляли собой такие странные марионетки... Замечательно! "Slip Away” – единственная песня на альбоме, напоминающая о временах, кажущихся теперь невинными и мирными. Есть еще упоминание о старых добрых временах – это та строчка в "Afraid”, где я пою, что «верю в Битлз». Это было сказано иронически; это не имеет никакого отношения к самим Битлз. Но они символизируют для меня время, когда насилие казалось просто игрушечным по сравнению с сегодняшним днем.

 

- Но это ведь только в ретроспективе так кажется...

- Верно. В ретроспективе многое преображается, и внезапно кажется хорошим все, что на достаточно долгий срок отстоит от сегодняшнего дня. Начало 70-х, когда вышел на экраны «Дядюшка Флойд», на самом деле было кошмарным временем. Тогда было по-настоящему опасно жить в Манхэттене, что днем, что ночью. Тот, кто под вечер приближался к Сентрал-Парку, рисковал жизнью. А теперь Нью-Йорк – туристический центр.

 

- Что касается крутизны [coolness], харизмы и стиля, то ты всегда был мистером Блэком. Многие другие рок-звезды путают крутизну с мачизмо, всем этим обезьяньим театром и негативной идеологией...

- ... И равнодушием, и отсутствием чувствительности. Но я ведь никогда не хотел быть рок-н-ролльщиком. Честно-честно, мой дорогой! (Смеется). Я люблю рок-н-ролл, саму музыку, но я всегда скорее хотел быть...

 

- ...Дровосеком?

- Да! Я хотел... петь! Петь! (вскакивает, поет несколько строчек из "Lumberjack Song” Монти Пайтон и истерически хохочет). Нет, меня всегда интересовало и множество других вещей; я всегда был слишком замысловат, чтобы быть просто рок-звездой. Я всегда считал, что популярная музыка, по сравнению с другими формами искусства, вроде живописи, литературы или авангардистского перформанса, отстает лет на 15 – 20. Поэтому я решил выбрать себе такого рода карьеру, где я смог бы лучше всего воплотить все свои другие интересы, никому при этом не помешав. Это был эгоистический замысел, поп-карьера, в которой я мог бы интегрировать кино, театр, литературу, живопись и науку. Я знал, что это сработает, если я как следует потружусь. И из всего этого вырос такой эклектичный, самопальный стиль, который, конечно же, ни в коем разе не чистый рок-н-ролл. К тому же я никогда не чувствовал себя обязанным придерживаться какого-то определенного жанра. Существует такое представление о блюзовиках – как они утром встают и убежденно заявляют: «Я – блюзмэн, и я навечно останусь блюзмэном». Я совсем не таков. Мой друг Лу Рид, например, по сути своей – писатель, литератор-песенник. Я, конечно, тоже пишу песни, но я – не песенник [songwriter]. Я – тот, кто склевывает крохи тут и там, а потом на энтузиазме и с парой творческих идей делает из этого музыку.

 

- Как ни странно, но очень мало музыкантов думают похожим образом. Большинство из них удовлетворяется тем, что уже давно стало рок-н-ролльным шаблоном.

- Бек – вот пример противоположного. Он делает много похожего на то, что делаю я. И я знаю, почему. Его дедушка – известный американский художник-дадаист. Он входил в движение «Флаксес» (нью-йоркскую авангардистскую школу, возникшую в начале 60-х, основательницей которой, в числе прочих, была Йоко Оно. – прим. ред.). Он явно передал своему внуку пару безумных идей. Именно в таком контексте и нужно рассматривать Бека – вот откуда у него чутье на то, как нужно смешивать совершенно разные вещи, объединять их в одно произведение и привносить в музыку приемы изобразительного искусства. Я все это учил по дороге. Моби – вот тоже нетипичный рок-н-ролльщик (смеется). Я люблю Моби, он – оригинал и невероятно милый человек. Он – мой сосед по Манхэттену. Что меня в нем поражает, так это то, что его музыка возникает в абсолютной изоляции. Кажется, он еще ни разу не был в студии, он все делает дома.

 

- «Кул» значит для многих «холодный», но вообще-то холодную ауру ты распространял только в эпоху «Тощего Бледного Герцога». Ты почти всегда показывал и свою чувствительную, ранимую сторону – например, в таких песнях, как "Sweet Thing”, "Quicksand” или  "Sorrow”...

- Даже в период «Тощего Бледного Герцога» на "Station To Station” у меня были нежные и очень чувствительные вещи, например, "Wild Is The Wind”.  "The Man Who Sold The World” была очень хрупкой песней, это сказалось влияние Сида Баррета. Возможно, этого так прямо не слышно, но эти песни совершенно точно были вдохновлены Сидом и его детским подходом к музыке. До него я не видел ни одного музыканта, который бы использовал на сцене макияж: черный лак на ногтях, тушь для ресниц, и всё такое. Он выглядел андрогинным, загадочным и непредсказуемым. Словно явился из другого мира. Позднее я понял, что это были первые признаки его душевной болезни. Но он был нечто совершенно особенное.

 

- Когда ты приступил к записи "Heathen” у тебя ведь, официально, не было никакой группы. Ты задумывался над музыкальным профилем, и над тем, как ты его хочешь реализовать?

- Я хотел подойти к записи альбома, как абсолютный новичок. Увлеченно, но совершенно неподготовленно, непредвзято. Если продюсер - Тони Висконти, то я не чувствую, что это работа. И, к счастью, никто из музыкантов не пробовал выставляться. Теперь мне совершенно не кажется романтикой, работать с капризными райскими птичками. Нет, атмосфера этой студии нас всех повергла в благоговение. Словно там можно было раскрывать только честные, от самого сердца идущие чувства. Многие из вещей, которые я записал до того, вдруг показались банальными и легковесными. Мы использовали в саунде эту странную архитектуру с высокими потолками; подвешивали микрофоны к самым верхниим балкам. Я вовсе не хотел использовать компанию «особых гостей», но то, что сделал Пит Таунсенд на "Slow Burn” – просто фантастика. Я знаю его уже целую вечность и снова встретился с ним на «Концерте для Нью-Йорка». Дэйв Грол из «Фу Файтез» сыграл на кавер-версии "I’ve Been Waiting For You” Нила Янга. Я люблю эту песню, она звучит так величественно, и все же в ней есть эта страстная тоска, это одиночество. На сей раз я сам играл больше, чем обычно. Очень много – на синтезаторе, немного на пианино и на гитаре. Некоторые из синти-партий я сыграл на старом переносном EMS-AKS-синтезаторе Брайана Ино, который он использовал на "Low” и "Heroes”. Один друг купил мне его на 50-летие. У Брайана всегда были с этой штукой неприятности в аэропортах, потому что при просвечивании она похожа на бомбу (смеется). А ударные и пленочные кольца и все остальное, что можно услышать на "Cactus” – это один я. Только на басу играл Тони Висконти.

 

- «Кактус» первоначально записали Пиксиз, но в твоей версии больше секса.

- Как бы там ни было, но это просто фантастическая группа. Я считаю, что Пиксиз недостаточно оценены. Пиксиз и Соник Юс определили звучание 80-х, это должно быть признано, но никто этого не желает признавать. Меня удивляет, что так редко делают каверы песен Чарльза (Блэк Фрэнсиса. – прим.ред.). Этот текст такой сексуальный: «Смочи [кровью или потом] свое платье и пошли его мне...» Блестяще.

 

- Хороший вопрос на тему секса, который я, будь репортером от желтой прессы, неприменно задал бы тебе: теперь, когда ты женат на Иман и живешь совершенно моногамно, может, расскажешь все же немного о том времени, когда мог любого заполучить к себе в постель, и, кажется, так и делал. Что-нибудь такое, чему все другие могут позавидовать?

- (Смеется) Минутку-минутку, я могу тебе сказать, как я поступаю, когда кто-то задает мне такие вопросы... (разыгрывая смущенную невинность): ... ах, это такое ужасное чувство... как будто бы все... подглядывают сквозь окно моей спальни! Нет уж, об этом я говорить не буду. Мои секс-партнеры рано или поздно сами об этом расскажут, не волнуйся (смеется).

 

- У меня был бы даже пример наготове: кое-кто рассказал мне об одной вечеринке, которую устроил один султан для тебя и своих девяти дочерей. Звучит, как самый лучший порнофильм, какой я только могу себе представить.

- Этот порнофильм я тоже могу себе только представить, потому что абсолютно ничего не произошло (смеется). Когда я впервые был в Индонезии, меня пригласили во дворец султана. Этот дворец оказался заброшенной развалюхой 18 века – конечно, красивой и таинственной, но в то же время ветхой и сырой, с протекающей крышей, низкими потолками и короткими византийскими колоннами. Атмосфера была так себе, потому что освещалось все отнюдь не свечами, а голыми лампочками, свисавшими на проводах с потолка. Вообще-то я был почетным гостем, но они пригласили туда чуть не всю деревню. А потом 12 султанских сыновей отплясывали на мраморном полу танцы с саблями – сплошное мачо. Потом вышли девять дочерей, и я подумал, что вижу сон: перед нами проплывали самые прекрасные индонезийские женщины, каких только можно себе представить. На следующий день со мной случился самый ужасный понос в моей жизни – из-за еды, которую подавали во дворце. Каждые пару минут я срывался с постели и несся сломя голову в туалет. Просто кошмар. И вдруг в дверь постучали. Это был дворецкий, который сказал: «Третья султанская дочь прибыла к вам с визитом...» В то время я был еще холостяком, и султан, видимо, подумал: «Ага, толстосум с Запада! Подходящая возможность сбагрить одну из моих дочек.» Но мне было так худо, я чувствовал себя таким беспомощным, что мог только прохрипеть – невероятно, что я тебе это рассказываю! – «Отошлите ее прочь!» (Смеется.) 

 

- Мы говорили о тоске по былому невинному времени. Может ли человек в твоем положении жалеть о потере чистоты, даже если он взамен получил головокружительную карьеру?

- О чем я сегодня жалею, так это о потрясающем ощущении – быть молодым человеком. Восторг становления – того, что ты находишься в непрерывном процессе созревания и каждый раз открываешь и исследуешь новую главу жизни. Находишься в постоянном ожидании, никогда не приходишь, но все время движешься вперед. Но есть такой пункт – я не уверен, чисто ли интеллектуальная это вещь, или же просто вопрос старения – когда неожиданно чувствуешь, что достиг определенного уровня, и больше ничего особо сильно не изменится. Когда либо все твои мечты сбылись, либо ты потерял надежду. И даже повседневные житейские мелочи больше не слишком тебя трогают – ты больше не так насторожен и готов к нападению, как 30 лет назад. Все это уже было, думаешь ты, и наслаждаешься теперешним моментом, не слишком задумываясь о будущем. Все концентрируется, по существу, только вокруг выживания. Следующий этап в процессе созревания – это смерть. Не слишком приятное осознание. И для меня тоже теперь не так много возможностей открыто, как раньше. Вот об этом я тоскую больше всего – об этом потрясающем чувстве, когда не знаешь, что тебя ждет за углом.

 

- Но ведь именно это чувство делает человека нетерпеливым и беспокойным. Если бы я что и хотел вычеркнуть из своей юности, то как раз это чувство.

- Не волнуйся, это беспокойство исчезнет быстрее, чем тебе того хотелось бы (смеется). Самое позднее тогда, когда ты вдруг осознаешь некую огромную логику, когда тебе вдруг откроется понимание природы, жизни и Бога. Я понял, что все потрясающе сбалансировано. В 80 лет ты больше не будешь беспокойным, поверь мне. И тогда ты начнешь тосковать по этому чувству. Я рад, что для меня оно – позади. Я все еще живу, я все еще творю. Как художнику тебе всегда кажется, что время поджимает. Ты испытываешь чувство вины за каждую секунду, которую не используешь творчески. Я попытался использовать продуктивно это беспокойство. Художнику именно оно может придать импульс, вызвать страсть.

 

- Замечательное название для романа в мягкой обложке: «Импульс страсти».

- О, Боже! Неужели я действительно это сказал? (Смеется.) Ну, ты так и назови свою статью: «Дэвид Боуи - ”Язычник” или "Импульс страсти”». Тут же можно и экранизацию снять.

 

- В пресс-релизе к альбому ты поведал, что вообще-то не хотел писать песню "Heathen”. Почему?

- Есть такие песни, когда появляется чувство, что их стоит написать. Темы, к которым следует обратиться, хоть это может быть неприятно или даже стыдно. Писать по-настоящему содержательные песни не доставляет простого удовольствия, поэтому частенько испытываешь искушение отложить их. Идея «Язычника» несла в себе что-то угрожающее, что-то вроде текста, который тебе надлежит высечь в камне, и меня это поначалу пугало. Но иногда возникает такое чувство, будто тебя кто-то ведет сверху – ты ВЫНУЖДЕН написать эту песню, и тебе никак не отвертеться.

Чувство, которое вдохновило "Heathen” было таким простым и таким сильным. Во время записи я вставал каждое утро около шести. Как-то утром я смотрел на озеро – 50 миль Ашоканского резервуара. Взошло солнце, и я увидел, как за озером пасутся олени, и машина медленно едет [по мосту] через резервуар... Этот вид так тронул меня, что по лицу покатились слезы. Такой момент человек не так-то просто забывает. Я и так всегда предоставляю вести себя своему нутру. Я работаю интуитивно. И я пробую все, что подвернется. Я пугаюсь, если музыканты или продюсеры говорят: «Это все равно не сработает». Я пытаюсь в любом случае, и отмахиваюсь от таких приговоров так долго, как только возможно. Я - из тех людей, которые никогда не говорят «нет». И я никогда не придерживался никаких правил. Когда-то в Берлине мы с Ино нарушили все мыслимые правила: мы писали мелодию, а потом брали из нее в произвольном порядке три аккорда, или копировали друг на друга совершенно различные вокальные дорожки – например, в "Sons Of The Silent Age”. На "Scary Monsters” я специально пою фальшиво. В "Fantastic Voyage” мы проигрывали пленку на заднем плане медленнее. Или же мы брали рифф из "All The Young Dudes” и переворачивали его задом-наперед, и из этого получилась "Move On”. А "Fashion” была просто реакцией на моду, попыткой сделать анти-диско...  Мы называли это – «планировать случайности». "Lodger” первоначально должен был называться "Planned Accidents”. А "Young Americans” явился результатом вопроса, который я перед собой поставил: что произойдет, если типичную европейскую чувствительность а ля Жак Брель скрестить со звуком какой-нибудь Стэкс-соул-группы?

Поп-музыка слишком опирается на эффект узнаваемости – давать людям то, чего они хотят. Это слишком просто и, главное, скучно. Я и в этот раз хотел подойти ко всему свободно, так чтобы музыка звучала не слишком отполированно, естественнее. Если ни за что не хочешь повторяться, это может выйти боком: ты сам себе запрещаешь что-то, естественным образом лежащее поблизости, и отворачиваешься от того, что умеешь лучше всего. Когда я пишу, то я, само собой, всегда замечаю, что меня вдохновляют все те же самые вещи. Но именно поэтому у меня есть чувство, что я не так уж легко даю повлиять на себя чужим идеям. Если я копирую самого себя, то, по крайней мере, я не копирую кого-то другого.

 

- Это смело, именно сейчас назвать альбом «Язычник». Начиная с 11 сентября религия – снова такая популярная и щекотливая тема.

- Но «язычник» в данном случае не значит «тот, кто не верит в Бога». Язычество – это вид сознания. Я думаю при этом о разрушителях, о людях с негативным зарядом, без всякой духовности и какой-либо морали, не имеющих ни понятия о ценностях, ни совести. В 21 веке таких множество, и некоторые из этих язычников чрезвычайно религиозны. Нет, название не содержит какой-то весомой концепции и не является темой само по себе. Можно было бы назвать его «Обыватель» ["Philistine”] - примерно то же самое.

 

- Твой бывший гитарист Эдриен Блу рассказал мне, что во время репетиций в турне ты, бывало, менял тексты своих песен. Кажется, ты шутки ради как-то спел "We can be negroes, just for one day”.

- (Смеется.) Нет, это были братья Симмс, мои бывшие бэкграунд-певцы Фрэнк и Джордж Симмсы. Они были остроумны, но я временами просто зубами скрежетал, когда они меняли тексты. В интернете я обнаруживаю частенько весьма причудливые интерпретации моих песен, когда люди что-то не так понимают. Один написал: «Боуи пропагандирует на "Ziggy Stardust” секс с животными, потому что он поет: "making love to his seagull”» [seagull - чайка]. Что, на самом деле, само собой, - "making love to his ego”.

 

- В этом году ты – ведущий лондонского фестиваля "Meltdown”. Пару лет назад его вел Ник Кэйв, и устроители сказали ему: «У вас – полная свобода, только скажите нам, кого вы хотите видеть на фестивале, и мы об этом позаботимся». И Кэйв говорит: «Окей, я хочу Орсона Уэллера, Чарльза Мэнсона и Джей Ди Сэлинджера.»

- (Смеется.) Да, это была бы замечательная программа. Два года назад, когда этот фестиваль вел мой большой идол, Скотт Уокер, он пригласил меня, а я, к сожалению, не смог придти. Тем замечательнее, что я могу на сей раз поработать над фестивалем. Он необычен, на нем представлены все формы искусства, не только музыка. Я взялся за дело очень серьезно, и всех художников выбрал сам. В первый вечер играет Дэниел Джонстон. Ты его знаешь? Он – из Остина, Техас; эксцентричный, совершенно не коммерческий аутсайдер. Курт Кобэйн, а потом и Грэндэдди говорили, что он на них повлиял. Дэниел Джонстон для меня – Брайан Уилсон 80-х. Он живет затворником, у него куча проблем, и он сумасшедший – в самом медицинском смысле слова. Но он пишет необыкновенно хорошие песни. Он записывал их на кассетный магнитофон, а потом приносил в пластиночную лавку и выменивал на комиксы. Владелец лавки придержал эти пленки, потому что заметил, что они необычны. И он спросил у Джонстона, нельзя ли ему их издать. А Джонстон отвечает, совершенно наивно: «Что ты имеешь в виду, издать?» Тот человек из пластиночной лавки запросто мог бы его обштопать...

 

- Что-то мне это напоминает; может, это был твой бывший менеджер Тони Дефриз?

- (Смеется.) Действительно, звучит похоже. Торговец пластинками из Остина и впрямь был сравнимого калибра. Ну да все равно, Дэниел Джонстон открывает шоу, а в конце играет Леджендари Стардаст Ковбой. И это только ПЕРВЫЙ вечер. В конце 60-х Леджендари Стардаст Ковбой был на одном со мной лэйбле; это у него я позаимствовал «Стардаст» для Зигги Стардаста. На своем вебсайте он написал, что я за это, по крайней мере, должен записать одну из его песен. Он был прав, так что я так и поступил. ("I Took A Trip On A Gemini Spacecraft” на "Heathen”. – прим.ред.) И я организовал первое европейское выступление Телевижн, которые как раз объединились. Я этим горжусь. Естественно, я и сам играю, с замечательными Дэнди Уорхолз в разогреве. Я люблю эту группу. Одинокий Органист выступает, и Литтл Ричард, и... Все должны придти! Начинаю продажу! (Смеется.)