ХОТИТЕ КОСМОСА? БУДЕТ ВАМ КОСМОС! 

auf Deutsch - zeit.de  
перевод с немецкого - Alex

Попзвезда Дэвид Боуи – это помесь поющего астронавта с танцующим философом. Своей новой пластинкой «Землянин», которому как раз только что исполнилось 50, хочет прояснить космос и завоевать настоящее.

Цайт: В пред-инфо к вашему альбому «Землянин» вы заявляете: «Не сегодня-завтра мы откроем жизнь вне Земли.» Вы что, знаете что-то такое, чего не знаем мы?

ДБ: Нет! Я просто в это верю. Но, с другой стороны, если на темной стороны Луны нашли воду, это значит, что где-то наверняка есть жизнь. Это же оно самое – вау! – вода? Этим уже всё сказано! Видимо, в последние три-четыре года они изобрели какой-то новый прибор, потому что внезапно повсюду начали находить воду. А вода – это жизнь.

Цайт: В интернете курсирует длинный трактат из журнала под названием «Паранойя», в котором раз и навсегда доказывается: Дэвид Боуи поддерживает прямой контакт с инопланетянами.

ДБ: А-а, я даже читал этот текст! Там говорится про мою песню «Джин Джини», про модули и всё такое: настоящее безумие. Но чем-то мне такие штуки даже нравятся: ещё один способ «доставания» нашей культуры, а это я могу только приветствовать. Мне годится всё, что усиливает хаос.

Цайт: Ваши песни частенько причаливают ко всякого рода космическим событиям: «Спэйс Оддити» стала в 1969-м своего рода саундтрэком к высадке на Луну, а недавно по радио круглосуточно гоняли «Лайф Он Марс?», когда стало известно, что на одном из метеоритов с Марса нашли следы микроорганизмов. Вы, вообще, следите систематически за тем, что НАЗА сейчас поделывает?

ДБ: Вообще-то, нет.

Цайт: А наоборот?

ДБ: Мне об этом ничего не известно!

Цайт: Ваш новый альбом – возвращение к вашей классической теме: к тайнам космоса.

ДБ: Я даже сам себя переплюнул на сей раз. Такое небольшое кокетство. Всю эту космическую тему до такой степени ко мне приплетают, что я сам себе сказал: «Хотите спэйса? Будет вам спэйс!»

Цайт: Одновременно, вы раз и навсегда идентифицируете себя как «землянина»?

ДБ: Абсолютно так.

Цайт: Это что, прорыв в вашем прогрессирующем самосознании? [нет, просто отвык от дома... – прим.перев.]

ДБ: Вполне возможно. То, что мне это название сразу же так приглянулось, наверняка имеет к этому какое-то оношение.

Цайт: В «Землянине» доминирует ярко выраженный джангл-бит. Что вас так привлекает в этой музыке?

ДБ: То, что мои друзья не могут под неё танцевать, пока по-настоящему не врубятся! Они слышат сначала только этот невообразимо быстрый бит и пытаются под него подстроится, что, конечно же, выглядит очень смешно. Ежели ты по-настоящему хипов, то знаешь, что нужно придерживаться медленного басового барабана. Короче, эта музыка наилучшим образом подходит к тому, чтобы всем еще раз доказать: «Я самый крутой!»

Цайт: Ну, хипстеры в свою очередь могут вас упрекнуть в том, что вы вскочили на подножку мчащегося во весь опор джангл-поезда довольно-таки поздно.

ДБ: Возможно. Но и когда я решил стать ритм-энд-блюзменом, я ведь при этом тоже не был рождён в Нью-Йорке в виде негрятёнка. Я вообще не был рожден внутри какой-либо музыкальной формации, поэтому не храню верности ни одному музыкальному стилю.

Цайт: Вы просто от души налегаете на какой-то стиль, как только он вам приглянётся?

ДБ: Я, прежде всего, склеиваю вместе (разные стили). Я впитываю в себя воодушевление, которое воспринимаю, будучи наблюдателем и частью нашей общей культуры. Я просто безумно радуюсь, когда нахожу что-то, что мне говорит: вот наше настоящее.

Цайт: И наше настоящее звучит джанглом?

ДБ: Джангл – это новый словарь. В нём имеется солидный духовный базис: басовая линия и бас-барабан. Они олицетворяют общность, связь. А по ней бежит этот беспорядочный залп быстрых битов. Они отражают то, как на нас в настоящее время наскакивают потоки информации: так же молниеносно, как этот ритм. Он есть метафора всего нашего способа мышления. И два этих уровня вместе образуют идеальное зеркало нашей культуры. Как только это понимаешь, любая другая музыка начинает казаться несовременной.

Цайт: Посторонним эта техноидная танц-музыка кажется просто бездушным долбежом. А вам она, похоже, явилась как откровение?

ДБ: Танец есть величайшая форма искусства конца ХХ века. Чёрная танцевальная музыка! Она же просто погребла под собой все идеи белых композиторов XIX века! (Припадочно хохочет.) Потому что эти старые идеи больше не имеют ничего общего с тем, как мы сейчас живем. Танец выражает это гораздо лучше. Когда в 50-х пришёл рок-н-ролл, он навсегда изменил наш словарь. И с тех пор я знаю: если что-то меняется на площадке танц-клубов, это имеет первостепенное значение, это не просто мода. Танец политически и социологически релевантен, он показывает, из чего мы состоим, он выражает те изменения, которые мы переживаем. Ни одна другая форма искусства не может так точно передать те хаос и фрагментализацию, которые мы сейчас переживаем. Нет такого художника, который может выразить то, что может выразить джангл.

Цайт: Как вы обнаружили, что музыка для вас имеет жизненно важное значение?

ДБ: Когда я был еще ребенком, лет в девять – десять, я впервые услышал ритм-энд-блюз – Литтл Ричарда, прежде  всего, и Фэтса Домино. Это было так возбуждающе, что я захотел во что бы то ни стало стать частью этой музыки. Я сказал сам себе: если научусь играть на саксофоне, тогда я потом, когда вырасту, буду играть в группе Литтл Ричарда. Это была моя абсолютная цель в жизни! Я выклянчил деньги на первый взнос у своего отца и купил себе альт-саксофон. Он был из белой пластмассы с золотыми кнопками, это уже само по себе было круто. А чтобы его оплатить, я подрабатывал у нашего местного мясника: полтора года каждое субботне утро разносил соседям их бифштексы и окорока. И всё из-за того, что услышал Литтл Ричарда. Позднее, когда я впервые приехал в Америку, то забалдел от соула, особенно от так называемого «филли саунда» – Барри Уайта и Харольда Мелвина с Блю-нотами. То есть, опять же, еще один вид танц-музыки, как и позже, когда я открыл для себя немецкие техно-вещи.

Цайт: Вам теперь 50 лет, и Вы могли бы, как другие поп-звезды вашего возраста, почить на лаврах прежних хитов или делать аккураттный джаз-поп. Вместо этого Вы бросаетесь в волны брутального ритма, а свои самые великие классические вещи давно изгнали из собственного репертуара.

ДБ: Я просто не хотел тратить последние годы жизни, колеся по городам и весям в виде грейтест-хитс-джук-бокса.

Цайт: Практически в каждой когда-либо написанной о Вас статье речь всегда идёт о Вашей искусственно созданной персоне, о феномене Вашей радикально меняющейся личности. Имеет ли Ваш отказ продолжать играть хиты причиной то, что Вы по-прежнему не хотите застрять в одной определенной личности? Быть «тем самым, кто написал такие-то 20 хитов»?

ДБ: Точно! Когда я прекратил играть эти 20 – 30 хитов, произошло нечто интересное: я начал раздумывать над тем, а что же, собственно, значили эти хиты, "Ashes To Ashes" , "Heroes" или "Sound And Vision", и почему они людям так нравились. И тогда я взглянул на другие свои песни, которые я все эти годы мог бы играть, возможно, с бОльшим удовольствием. Я раздумывал над тем, что именно в этих – относительно малоизвестных вещах – мне ближе, и стал находить в своих текстах определённые основные нити, хоть я и менялся на поверхности и постоянно переходил от одной стилистики к другой. В последнее время я вижу в этих изменениях некую постоянную тему. Возможно, я все эти годы на самом деле всё время говорил одно и то же, с самого начала и до сегодняшнего дня.

Цайт: А именно? Что связывает Ваше альтер-эго Зигги Стардаста с Дэвидом Боуи образца 1997 года?

ДБ: Дело всегда было в некоем духовном поиске. Важно, чтобы процесс этого поиска не принимался, как данный. Формальная религия недостаточна, должен быть какой-то другой путь, новая интерпретация Бога. Для меня пока что это нечетко сформулировано, но где где-то там, в моих песнях всегда сидит одно и то же. Меня это даже уже немного пугает – то, что я задним числом понял, что у меня всегда была одержимость этой темой. И она за последние 30 лет ничуть не утихла. Это мой личный.... ну, «крест» в этом контексте я бы лучше не стал упоминать. Это большой вопрос моей жизни.

Цайт: То есть, тема космоса для Вас – всего лишь метафора Вашего отношения к неизвестности и бесконечности?

ДБ: Именно! Вся эта символика, которой я пользовался, сайнс-фикшн примочки и всё такое – всё это всего лишь метафоры обычных вопросов: какова наша связь с космосом? Почему мы рождаемся? Что мы должны делать, пока мы здесь? И куда уходим, когда умираем? Элементарные вопросы, классические вопросы для любого писателя, вообще говоря! Те же самые, что у Грэма Грина или Рика Муди или у всех этих новых авторов-киберпанков. Кроме того, во многих моих песнях есть нечто от сказок, в которых люди могут спроецировать свои собственные страхи. В том же смысле, в котором библейские тексты или греческие трагедии обыгрывают наши страхи и нужды. Мои тексты делают, в принципе, то же самое, только в меньшем масштабе.

Цайт: Ну, тут Вы, похоже принадлежите к достойной традиции. Хотя обычно Вы вообще-то так подчеркнуто скромно отзываетесь о своих писательских талантах.

ДБ: Верно, и это не напускная скромность. Я знаю, что я хорошо умею связывать вещи вместе, пригонять одна к другой. Но я не убежден в том, что я – первоклассный сочинитель песен. Я знаю, что хорошо могу создать атмосферу, и из неё иногда возникает некий акустических ландшафт или нечто мифическое. Но я не умею, например, писать песни протеста. Я пытался, и каждый раз это был полный провал. Стоит мне принять дидактический тон, как я тут же шлёпаюсь на задницу. В этом я просто безнадёжно плох.

Цайт: На последнем альбоме есть песня о Тибете, чем это не протест-сонг?

ДБ: Ну, за вычетом того, что эта вещь выдержана в весьма импрессионистском стиле... Если бы я сказал: «Китайцы вторглись в Тибет, всех поубивали, и это очень плохо»... Когда я пытаюсь сказать нечто в этом духе, из этого всегда выходит одно дерьмо. Проповедовать – это не для меня, это область Бобби Дилана.

Цайт: Вы коллекционируете импрессионистов и работы молодых горячих англичан. Вы подходите к живописи и поп-музыке с одинаковыми мерками?

ДБ: Думаю, что да. Мои пристрастия в музыке представляют собой почти всегда то, чем сам я не являюсь. Такие люди, как Игги Поп, Лу Рид, Соник Юф. У меня с ними нет ничего общего, я по натуре намного сдержаннее. Но я вижу в них другую, агрессивную сторону моего существа, которую я сам еще как следует не знаю. К такой музыке я всегда чувствовал притяжение: гиперэнергичной, динамичной, дионисийской музыке. Эти же особенности есть и в той живописи, которая мне особенно нравится: аутсайдер-арт и арт-брут. Экспрессионистам тоже был свойственен этот бурный натиск. Этот-то напор мне и нравится. Неоэкспрессионисты меня тоже очень привлекают: Перк, Кифер, Миттендорф. Они были просто фантастическими! И долгое время меня очень увлекал дадаизм – Марсель Дюшан, Ман Рэй, Арп и Швиттерс – особенно Швиттерс, из-за его способности собирать коллажи из обыденных вещей в настоящие иконы. То есть существует некое чувство, которое я ищу – и нахожу – как в музыке, так и в живописи. Чувство, как в «Весне Священной» Стравинского. Сам я совсем не таков, но я прекрасно чувствую эту брутальность, эту кровавую жертву, это умилостивление богов. Где-то во мне сидит дикий кельт, мне надо было бы в развевающемся плаще носится верхом вокруг Гластонбери да Стоунхенджа!

Цайт: Вы постоянно ассоциируете музыку с картинами и картины с музыкой?

ДБ: У меня никогда не было проблем с тем, чтобы всё со всем связывать. К несчастью, я склонен вечно принимать за данное, что и другие поступают так же. То, что люди всегда считали во мне таким «претенциозным» – это мой эликсир жизни! Я не могу жить без этого зеркала собственного существования.

Цайт: Традиционное разграничение культуры на высшую и суб-культуру для Вас не особенно много значит?

ДБ: Совсем ничего не значит. Возможно, из-за того, что я нашел подход к миру через книги. В молодости я постоянно читал. Я сам создал для себя такой мир, в котором мне хотелось жить. Книги всегда были для меня дорогой к новому опыту. Что-то из них я позднее воплотил в жизнь, после того как такая-то книга сказала мне: «Ты должен отправиться в Сан-Франциско», или «Тебе следует жить в Берлине – или в Киото». Мои впечатления никогда не соответствовали моим представлениям, которые у меня возникали при прочтении книг, но эти книги тем не менее подтолкнули меня к тому, чтобы приобрести свои собственные впечатления. То есть, мне никогда не пришло бы в голову, что это может выглядеть претенциозно, адаптировать для себя стиль Джеймса Джойса или Уильяма Берроуза. Многие говорят: «Ах, это так выпендрёжно!» Но ведь это же вовсе не какие-то элитарные книги, это же ключевой взгляд на весь наш проклятущий стиль жизни. И тот, кто не желает их читать, – тот просто чёртов невежда! Ему просто не повезло – он пропустил пару волнующих впечатлений!

Цайт: Это ваша ненасытная тяга к искусству не даёт Вам выпустить ещё один мультимиллионный хит, вроде "Let's Dance"?

ДБ: Точно! Потому что я всегда подозревал, что жизнь суперудачливой рок-звезды – это нечто такое, что интересует меня меньше всего на свете. Я даже не могу одну машину от другой отличить. Такие вещи для меня вообще ничего не значат. Но ведь как раз в этом-то вся и соль. Главными отличительными чертами рок-звезд являются сногсшибательно красивые женщины и беспредельно крутые тачки. Ну, сногсшибательно красивые женщины у меня всегда были, а вот машины меня почему-то никогда особо не возбуждали. У меня слегка другие масштабы.

Цайт: Вы, вообще, справились с тем, что так и не удалось стать саксофонистом в группе Литтл Ричарда?

ДБ: Я думаю, да. То есть, я не хочу, конечно, сказать, что то, что я делаю, может быть в какой-то степени лучше. Но для меня сойдет.