перевод с нем.: Alex

 

 

Когда человек садится напротив Дэвида Боуи, ему нужна минуточка, чтобы придти в себя. Не важно, сколько фотографий вы видели в течение многих лет; к этим глазам невозможно привыкнуть, и приходится держать себя в руках, чтобы не пялиться на него. И не важно, сколько забавных, добродушных  интервью из прежних времен вы читали, все равно вы не готовы к такому объему добродушной забавности, выплескивающейся на вас. С чашечкой чая в руках Боуи плетется из кухонной ниши номера гостиницы «Томпсон» в нью-йоркском художественном квартале СоХо. «Привет, я – Дэвид» (он произносит «Дайвид», все еще с сильным лондонским акцентом, хоть и прожил долгие годы в Штатах); рукопожатие; капризное замечание о шуме движения, доносящемся с улицы; затем он разваливается на диване. «Ну? Тебе понравился мой новый альбом?» Понятное дело. «Ну, тогда мы с тобой поладим.» Боуи смеется. Следующие полчаса он вообще будет много смеяться и хихикать, разыгрывать маленькие диалоги писклявым голосом, иногда производя почти глуповатое впечатление. Он кажется человеком, примирившимся с собой, разграничившим свои владения за 30 лет опыта работы в СМИ, и с удовольствием разыгрывающим шармера внутри этих границ. Работает металлическо-голубой мини-диск-рекодер. «Замечательный цвет!» - хвалит Боуи. Ах, спасибо.

 

- "Heroes” – нет, это был "Junger Mann”, деревянная скульптура Хекеля. А вот «Идиота» мы подсмотрели непосредственно на "Roquariol”е.

 

- А! Верно, я слыхал об этом! Когда я жил в Берлине, я всегда думал, что из этого музея запросто можно вынести что угодно. Не было никакой охраны, и картины даже не были приделаны к стенам. Они там ужасно доверяли посетителям. Что, имел ли я какое-то отношение к этому ограблению? Ах... Понятия не имею, что ты имеешь в виду! Ха-ха-ха!

 

- Это было бы бессмысленно. Невозможно вернуть какой-то период жизни. Я почти 12 лет живу в Нью-Йорке, и он, на свой лад, имеет определенные параллели с Берлином. Своего рода общность, коммуна. Людям здесь принципиально наплевать, знаменит ты, или нет, особенно в даунтауне. В аптауне слегка по-другому; там много туристов. (Пролетарским голосом): «Эй! Дэвид Боуи! А мы из Техаса!», (голосом Боуи): «А! Окей. Пошли на х...» Ха-ха! Берлин был очень вдохновляющим. Весь город – как муза. Нью-Йорк – тоже такой, ты здесь так или иначе получаешь стимул.

 

- О, да. Хотя после 11-го сентября, честно говоря, не так много. Все здесь ждут еще одного взрыва.

 

- Точно. Но моя жена была здесь. Я увидел по телевизору горящую первую башню и сразу же позвонил, потому что мы живем недалеко от «Уорлд Трейд Центра». Я сказал: «Что за чертовщина творится? Выглядит просто жутко!», а она: «Да, я как раз на кухне, завтрак готовлю» - для нашей бэби Лекси – «и вижу все из окна». И вдруг как закричит: «О боже! Теперь и во вторую башню попало!» В этот момент мне стало ясно, что это нападение. Я сказал: «Позаботься, чтоб вы оттуда выбрались!»

 

- Она промчалась с коляской 15 – 20 кварталов в направлении аптауна и оставалась там три дня у друзей. Я говорил ей – «приезжай в Вудсток», но моя жена всегда рассуждает трезво: «Такого второй раз не произойдет». Что я хочу сказать: «Окей, тогда я приеду», но она была весьма решительна: «Нет-нет. Работай дальше.» Когда я через пять дней приехал в Манхэттен, кругом было прямо какое-то полицейское государство; кругом заслоны. Чтобы попасть на свою улицу, я должен был через них пройти. (Голосом озабоченного полицейского): «Мистер Боуи, вы можете предъявить документы?» «Вы же меня только что по имени назвали!» «Да, но я тем не менее должен видеть ваш паспорт». Моя жена вынуждена была подойти к заслону, протянуть мне через него паспорт, и только тогда я смог пройти. Вот чушь, да? (Смеется.) Люди в этом городе сами себя поймали, они вообще круты на ловлю. Но в их глазах виден страх.

 

- А! Он мне совсем не по душе. Очень неприятно.

 

- Из всех британцев, которые в конце концов выступили, я  - единственный, кто живет в Нью-Йорке. Так что, само собой, сразу же зазвонил телефон: «Мы тут делаем такой концерт...» Ха-ха.

 

- Я мог бы и отказаться. Но это было бы некрасиво. Неприлично. Кроме того, на прогулках я часто проходил мимо пожарной заставы на углу, и эти парни всегда играли с Лекси. Они потеряли семь человек. Так что все это имело и личный оттенок. Организаторы хотели, чтобы я открыл концерт "Heroes”. Я сказал: «Слушайте, эта песня - про двух алкашей у Берлинской стены. Что общего?» И тогда я начал с «Америки» Пола Саймона, в которой говорится о том, как человек впервые открывает для себя Америку. "Heroes” хороша для подъема морали, но «Америка», со своей вселяющей неуверенность атмосферой, по чувству подходила больше, с моей точки зрения.

 

- Одна – "Everyone Says Hi”, а вторая?

 

- Она – дело рук Тони Висконти! Я ему передам! (смеется). Да, песня попсовая. Но текст "Better Future” – это ультиматум Богу. Я хотел на этом альбоме взяться за весомые темы и выпарить их до человеческого объема. Попытка поставить духовные вопросы легко может обернутся помпезностью; щекотливое положение. Но я хотел поговорить именно о таких вещах.

 

- Страх. Изоляция. Потерянность. Эти темы проходят сквозь всю мою работу. Я, в общем-то, на каждом альбоме так или иначе их затрагивал. Я по-прежнему все в том же духовном поиске. Перед началом работы над новым альбомом я снова обстоятельно занимался этими темами, и подумал: «Я их, тем временем, должно быть, совершенно исчерпал!» Но потом я вспоминаю о своих любимых писателях, которые вечно роются в этом, по сути, очень маленьком коробе тем. К ним всегда подходишь с другой точки зрения, из другой перспективы, находишь новые аспекты. Это моя профессия.

 

- Да, но новый альбом – очень личный.  Думаю, тексты "Heathen” очень хорошо показывают, что творится у меня в голове.

 

-  Да не слишком отличающиеся от любых других. То, что я не понимаю, зачем мы здесь. То, что я не знаю, куда мы идем. То, что невозможно разнять Гуччи и Армани. Важные вопросы, то есть (смеется). Думаю, страх одиночества очень силен во мне. И беспокойство о своей семье - больше чего-либо другого. Так что – очень традиционные страхи.

 

- (Смеется). Мне часто трудно бывает вспомнить, что творилось в голове у этой личности, которую я вижу перед собой. Могу приблизительно вспомнить, как себя чувствовал, когда мне было 24 – 25. Помню, в каком я от всего был воодушевлении. Очень-очень нелегко восстановить тот период, когда я принимал наркотики. Ужасно трудно вспомнить, что я тогда чувствовал. Где-то в 80-х моя память восстановилась, я постепенно пришел в себя. Припоминаю, что это было потрясающе – снова жить. Но и очень больно. В середине 80-х я был чудовищно неудовлетворен. Как художник, и в личной жизни – просто ничего не клеилось. Помню, как я был разочарован, и как потом вдруг – в 1989 – 90-м – все вдруг стало снова получаться; словно новое начало. В 1990-м я встретил и свою жену. Моя музыка изменилась, появились «Тин Машин»... Все стало хорошо. И с тех пор становится лучше и лучше.

 

- (Смеется.) Верно. Самая ужасная часть его, правда, приходится на вторую половину 70-х.

 

- Да, но интересно, что на самой записи я был чист. Это было где-то в 76 – 77-м... Период "Low”... Я так ужасно запоминаю даты. В то время я очень старался «слезть». Когда мы закончили, я снова подсел на это дело, но во время самой записи я действительно хотел быть «чистым», потому что я работал с Брайаном Ино и знал, что он очень сильно настроен против наркотиков. И я подумал, что это хороший повод попытаться [бросить]. Джим [Остерберг, или Игги Поп, с которым Боуи жил в Берлине] и я отчаянно пытались слезть. То, что нам в этом могут помочь профессионально, в голову тогда не приходило. Мы знали только, что можем прописаться в дорогущую клинику в Лос-Анджелесе, чтобы стать здоровыми. Так что мы друг друга трескали по рукам, типа: «Тебе сегодня не надо, Джим! Прекрати! Отойди от телефона!» (смеется). В таком роде.

 

- Ох... (смеется). Все забавные наркоистории сильно перевешиваются не очень забавными. Хмм. (Ухмыляется.) Я думаю, самая забавная... Окей. Вот одна хорошая история, которая мне как раз вспомнилась. Когда я жил в Лос-Анджелесе, я поддерживал контакт с одной профессоршей из UCLA [Лос-Анджелесский Калифорнийский Университет], Телмой Мосс. Она изучала действие кирлиановской энергии и разработала вместе со своими студентами замечательную кирлиановскую камеру.

 

- Это энергия, окружающая наще существо, электрические импульсы, посылаемые телом и предметами. Первыми фотографии этих импульсов сделали русские, а ЮКЛА учредил исследовательский фонд, и профессор Мосс разработала потрясающую камеру. Я раздобыл себе одну такую камеру, и был просто вне себя: я фотографировал распятия. И наркотики. Я хотел видеть их энергию. Невероятно. И вот Мосс пригласила меня в свой институт, поскольку специально для меня сконструировала одну камеру. А у меня совершенно крыша поехала. И по дороге домой я пропустил свой поворот (хихикает) и ехал, и ехал, и ехал – вплоть до СИЭТЛА! (Бесшумно хохочет). Я, конечно, время от времени заправлялся, но мне как-то не приходило в голову, что от Универа до меня было примерно 15 минут езды.

 

- Комбинация кокаина и спида. Я не спал несколько дней и просто... Я имею в виду, я не мог как следует видеть улицу, совсем был не в себе. В Сиэтле до меня дошло, что происходит. Я прописался в номер, а на следующий день поехал обратно. Я очень всполошился. Совсем никуда, такие вещи. Но в ретроспективе забавно. (Пауза, кокетливо улыбаясь): или, может, нет?

 

- Менее забавные истории не забавны совершенно. Я бы лучше не стал... Там еще и мертвецы были. Действительно, не слишком весело. Всякие жутковатые вещи происходили. Совсем не смешно (вымученно ухмыляется и скрипит зубами). В большинстве своем такие вещи бессознательно стираются из памяти.

 

- (Решительно.) Абсолютно никаких шансов! Нет-нет. В последние годы я много писал – эссе для журналов и газет. Мне это доставило удовольствие, и я думаю, что напишу когда-нибудь что-то более основательное, только ни в коем случае не автобиографию.

 

- Я для этого слишком занят (смеется). И, если честно, я не верю, что это кому-то нужно. На сегодняшний день достаточно биографий. Как-то один продюсер сообразил, как дешево продюсируются биографии, и с тех пор они идут денно и нощно по всем каналам. Как сказал [медиа-философ] Бодрийар [Baudrillard] в своей книге "The Illusion Of The End” («Иллюзия конца») – скоро не будет никакого прошлого. Мы его исчерпали.

 

- Вот именно. Люди все меньше чувствуют прошлое и будущее. Нас втягивает в этакое индустриализированное «сейчас». Хотим мы того, или нет, но мы станем такими озападненными буддистами! (Смеется; обращаясь к человеку из пластиночной фирмы, который пришел, чтобы непреклонно и собственноручно выключить замечательный металлическо-голубой мини-диск-рекодер): Ну, как тебе это нравится? «Индустриализированное ‘’сейчас’’»? Подумай об этом! Ха-ха-ха!