ПЕРВАЯ СИНТЕТИЧЕСКАЯ РОК-ЗВЕЗДА. ДРУГОЙ НЕТ.

In English - bassman
переводчик - nightspell    
редактор - holloweenjack

Аудитория шоу Дайны Шор очень неоднородная: домохозяйки, ждавшие своего часа хоть как-то приобщиться к голливудскому “шоу-бизнесу”, и подростки, которых сегодня больше, чем обычно.
Для разогрева публики на сцену выпрыгивает человек в ярко-оранжевой водолазке и бежевом костюме из полиэстера,  и обрушивается скороговоркой: “На нашем шоу сумасшедшие зрители, ребята… Мы хотим, чтобы вы кричали, хлопали, делали, что хотели…”.
“Ты видел Дэйви-ии?”, – визжит бешеная блондинка-группи. (“Анджела хотела быть здесь, – шепчет рекламный агент. – Но она дома, готовит для званого обеда, на который они пригласили Элиса Купера и Рэя Бредбери”.)
“А сейчас тот, кого многие считают одним из самых влиятельных людей на рок-небосклоне!!!”
На экране вспыхивает фотография Зигги, потом под вопли примерно полусотни подростков, экран поднимается и – ВОТ И ОН!
Дэвид Боуи поёт “Stay”, а за кадром со-ведущие Нэнси Уолкер и “Фонзи” Винклер притоптывают в такт, Боуи делает несколько диско-движений, смотрится великолепно.

Песня закончена, он садится “поболтать” с Дайной.
Дайна: “Что ты чувствуешь, слыша эти восторженные крики?” 
Дэйв: “Вообще-то это мой ударник…”
Опять фотографии нашего мальчика появляются на экране: белый костюм, красные подтяжки, синий свитер в белый горошек. Дайна добивается от Дэвида следующего комментария: “О, этот. Тогда я жил в Нью-Йорке, и на меня сильно повлиял пуэрториканский стиль одежды, знаешь, с миру по нитке”. 
Рекламная пауза. Включение. Боуи с Дайной, Нэнси и “Фонзи” за чашкой чая. “Я никогда раньше не видела выступлений Дэвида, – серьёзно говорит Нэнси Уолкер. – Он прекрасен, но, знаете, я воспитана на Коле Портере, Роджере и Харте…”
“Хоаги Кармайкле,” – предлагает Дэвид. 
“Дэвид, ты загадка для многих людей, – говорит Дайна. – Существует много дэвидов боуи, но есть ли один настоящий Дэвид Боуи?” 
“Ну, я начинал, как художник, – отвечает Боуи. – Но вообще-то я просто актер-любитель. А рок-н-ролл – превосходный способ это реализовать. Я до сих пор скорее изображаю песни, чем пою их. Я решил, что, раз это сходит с рук французам  [шансонье – прим. перев.],  то сойдет и мне”. 
“Это политика самореализации, – продолжает он. – Ты счищаешь с себя всё, что тебе в себе не нравится. Например, меня в себе не уcтраивала моя страшная застенчивость. Тогда я создал себе пугающую репутацию и вынудил себя её поддерживать”. 
Дайна: “Знаешь, Дэвид, все мы любим разыгрывать людей, когда даём интервью, но я прочла, как ты сказал, – а теперь я познакомилась с твоей милой женой Анджелой, – так вот, ты сказал: “Я никогда не был влюблён, слава богу”…”
Дэвид: “У меня безграничная способность любить [to love], но однажды, когда я понял, что влюбился [in love], это была какая-то одержимость. Дело в том, что ставишь человека на пьедестал, это похоже на то, что люди хотят обрести в Боге”. 
“Ты сказал, – продолжает Дайна, – что, если бы ты был оригинальным мыслителем, то не подался бы в рок-н-ролл”. 
“О, да”, – улыбается Дэвид. 
“Но рок-н-ролл был тебе весьма полезен”, – говорит она. 
“Это я был полезен рок-н-роллу”, – отвечает он.
Под конец шоу Дэвид поёт “Five Years” прямо в камеру, лицо крупным планом. Та же песня, то же лицо на крупном плане было около пяти лет назад [sic] в “Old Grey Whistle Test”.

“Я думаю, в нынешнем концертном шоу, – позже скажет мне Дэвид, – я становлюсь более реальным Дэвидом Боуи, чем хотели зрители. Это шоу более бисексуально, более театрально, чем все, что я когда-либо делал. Как и положено самому реальному моему шоу. Теперь я смогу развернуться”.
Элтон Джон, одетый в коричневый костюм, решивший пожертвовать несколькими часами отдыха в Лос-Анджелесе и засвидетельствовать почтение, устремляется за кулисы Форума. Но не задерживается надолго, поскольку его присутствие начинает привлекать внимание. Среди публики можно заметить Линду Блэр, Дэвида Хокни (уже посетившего на этой неделе вечеринки The Spinners и  The Pretty Things), Кристофера Ишервуда (“Ты можешь представить?! – задыхалась Анджела Боуи после шоу. – Кристофер Ишервуд!!! Мой идол!!!”) и Генри “Фонзи” Винклера.
Из динамиков раздается запись Kraftwerk. “Radioactivity for you and me”, – мурлычет писатель Кэмерон Кроу. Прежде чем на экране появляется “Андалузский пес”, Кэрол Кинг пересекает проход с новым бой-френдом-хиппи на буксире. “Ты не поверишь, какое безумие там внизу!” – визжит она с сильным бруклинским акцентом своему другу. А я не могу поверить, как, при всех своих деньгах, она может носить индийские шмотки за три доллара. Кэмерон Кроу не верит, что я это сказала. Однако, она кажется очень молодой и по уши влюблённой.
Наконец Боуи незаметно выходит на сцену и исполняет “Station to Station”. Дикий рёв, и все встают.
Поскольку на этих страницах [NME] шоу было подробно отрецензировано Беном Эдмондсом, я просто поделюсь несколькими наблюдениями. Мне не очень понравилась группа: слишком громко, слишком фанково. Слишком много низких частот. Моё сидение вибрировало в течение всего шоу – не самое приятное ощущение. Да и “Waiting for the Man” не выигрывает от своей новой знойно-клубной трактовки.
Шоу, вероятно, потому более театрально, чем все предыдущие, что Боуи создаёт иллюзию, что это реальность – только Человек И Его Музыка. Не сомневайтесь – это шоу, а не концерт.
Боуи действует, как киноактёр, который отлично знает, что, зачастую, можно привлечь к себе больше внимания, просто неподвижно стоя перед камерой. Вся постановка от Kraftwerk и “Андалузского пса” до чёрно-белого [цветового решения] – как будто фильм, поставленный самим Боуи.
Всё внимание – в центр, а в центре – Звезда. Нет больше симпатичных гитаристов, чтобы приставать к ним, группа больше не отодвинута к боковине сцены,  нет попытки зрительно отгородиться от неё.  Нынешняя группа стоит позади Боуи,  но,  с тем же успехом, могла бы быть за занавесом.
Это прекрасно – нанимать “превосходных музыкантов”, но концептуально, визуально эти люди не имеют совсем ничего общего с Боуи.
(“Ты считаешь их своей группой?” – спросила я его позже. “О, нет… Все они, вероятно, после тура разойдутся и вернутся туда, откуда пришли: к Джеймсу Брауну или ещё куда, – ответил он. – Я плохо их знаю… То есть, я знаю Карлоса…”.)
Одна вещь мне нравится в шоу – это когда Дэвид стоит сбоку сцены во время инструментальных соло, кивая головой, как будто с удовольствием слушает. Помимо восхищения такой прекрасной актёрской игрой, замечу, что это заставляет томиться в ожидании скорейшего возвращения звезды в центр сцены – и не думайте, что Дэвид не знает этого.
Всё-таки, я любитель более знакомых рок-н-ролльных вещей, вроде “Suffragette City”, “Jean Genie”, “Changes”, так что мне они кажутся самыми удачными номерами шоу. Довольно странно, что он исключил “Young Americans” и “Golden Years”, но, к счастью, он отправил на покой “Space Oddity” – возможно, навсегда.
Шоу длится около полутора часов, и, после бурных оваций и зажженных спичек, он возвращается, чтобы сказать: “Мы будем в мировом туре, и я не увижу вас целый год, так что, вот вам на прощание…”.
Великолепная “Rebel Rebel”.
В гримёрной после шоу Боуи тихо беседует с Хокни и Ишервудом.

Я толкаю дверь в номер Боуи и, боже мой, там Игги. Картина достаточно сюрреалистическая, чтобы сбить меня с толку. Атмосфера явно напряженная…
– Дэвид, – начинаю я, – как тебе этот тур?
– Мне немного скучно, – отвечает он тихо. – Наверное, мне надо что-то поменять в шоу. Может, просто порядок песен. Я специально исключил песни вроде “Time” и “Space Oddity”, потому что хочу, чтобы энергетика шла от зрительного контакта, а не от ассоциации с какой-то определённой пьесой. Я исполняю много неизвестных песен, что тяжело для аудитории, так что я пошёл на компромисс и добавил несколько более знакомых.

– Ты делаешь это ради денег?
– Господи, разумеется.

Я спросила про его увлечение R&B.
– Если бы ты дала послушать мои пластинки кому-то, кто воспитан на R&B, тебя бы засмеяли.

– “TVC 15” звучит очень похоже на “Hucklebuck” Отиса Реддинга.
– Неужели? – круглые глаза. – По-моему, это больше похоже на “Girl Went Walking” Элвиса. Я досконально знаю “Hucklebuck”… вот почему я уверен, что музыка, которую играю я, совсем не похожа на R&B…

– А что ты скажешь об альбоме?
– Он мне нравится. Но, всё-таки, я хотел бы сделать его по-другому. Я пошёл на компромисс с миксом. Я хотел сделать глухой микс. Он должен был быть сухим [dry], на всём протяжении – никакого эха. На протяжении всей работы над альбомом я говорил себе, что хочу сухой микс. Но я сдался, я сдался и добавил эдакий коммерческий штрих. Жаль, жаль... что я это сделал.

– Ты говорил, что не считаешь себя музыкантом…
– Никто другой не станет этого отрицать.

– Но тебе удавалось сочинять, как минимум, по одной великой рок-н-ролльной песне в год, последние шесть лет.
– Тут сыграли роль невероятное везение и трезвый расчет.

– Это сложно – написать хорошую рок-н-ролльную песню?
– Нет, если ты достаточно отчаян и жаждешь быть звездой рок-н-ролла, чтобы тебя превозносили и пели тебе дифирамбы. Тогда ты напишешь чертовски хорошую песню. А не напишешь – не будешь звездой рок-н-ролла. В любом случае, я не в рок-н-ролле. Я никогда не думал об этом, как о “карьере” – у меня собственное направление. Сейчас я в поиске.

– Когда ты впервые понял, что у тебя есть голос?
– Вообще-то, я всё делал одной левой, надеялся на удачу.

Ах, вот как. Эти большие невинные глаза и чушь про счастливый случай меня ничуть не убедили. Я о том, что тебе всегда удаётся опередить всех, как минимум, на полшага.
–  Когда я видела тебя в январе 1971-го [sic] на твоём дне рожденья, и ты вышел в сером облегающем комбинезоне Зигги и  красных виниловых ботинках, ты тогда сказал мне, что не видел “Заводной апельсин”.
– Ну, я знал, что все видели “Ясона и аргонавтов” и знали насчёт гарпий. Это была самая выдающаяся причёска, что я когда-либо видел. Видно, такое потакание собственным слабостям и привело к открытию нового напраления. Я полностью осознаю свою ответственность за состояние рок-н-ролла. Как Мик однажды сказал – Дедушка Глиттер Рока.

Он смеётся. Смех, кстати – это целое представление. Глаза светятся, голова красиво откинута, улыбка очаровательна. Тут я замечаю зубы.
– Красивые. Новые?
– Что? Эти? Это всё те же старые клыки.

– Я думала, все в Мэйн Мэн сменили зубы.
– Я никогда не был в Мэйн Мэн, – отвечает Боуи с озорным блеском в глазах. – И я не мог себе позволить новые зубы, я был слишком занят, оплачивая чужие

– Как ты оцениваешь своих “конкурентов”?
– Мне неприятно, когда считают, что я противопоставляю себя другим людям в роке. Боже мой, нет! Если бы я был здесь ради этого, то с треском бы провалился. Величайшая радость в рок-н-ролле – это суметь признать чужие таланты, стать их поклонником и, в то же время, зарабатывать на жизнь… Это потрясающе.

– Ты поклонник?
– Ну, людей, а не всего этого. Личностей. А всё это – до тех пор, пока я не начну снимать фильмы. 
..Я мечтаю стать режиссёром шоу. Моим идеальным концертом стал бы такой, на котором я собрал бы всех, кто мне нравится и вытащил их на сцену. Мне бы хотелось ставить их шоу. Но не могу, так что делаю свои. 
..Мои альбомы… большинство из них,  мне кажется,  слишком наивны.  Я так думал тогда.  Эта одна из самых поразительных вещей в рок-н-ролле – помимо любого послания или заявления, или чего угодно – то, что именно наивность находит у людей самый большой отклик. Это самый привлекательный фактор любой формы искусства.

Приятно узнать, что за этой безразличной, холодной, ледяной кометой “Боуи” на самом деле скрывается довольно неуверенный в себе человек. Я думаю, это очень трогательно. 
Пауза.
– Я синтетический. Я вообще первый синтетический рок-артист. Другого нет.
..Все  прочие, вроде как, сохраняют убеждения, а я стараюсь сохранить противоречия. В этом я очень хорош. Даже лучше, чем… ой, ну  сама придумай.

– Когда ты впервые открыл для себя Великую Иллюзию? 
– Видя, как мой брат делал фокусы с монетами – заставлял их исчезать. Ещё, видя, как он делает это перед другими людьми и наблюдая за их лицами. Шестипенсовик, появляющийся под подушкой, после того, как ты положил туда зуб [имеет ввиду “зубную фею”]. Такого рода вещи.

– Расскажи мне про  “Человека, который упал на землю”.
– Это хороший фильм. Работа с Николасом (Роугом) была образцовым опытом. Этот опыт был для меня одним из самых важных из всех – не в смысле кино, а в другом... Я не могу объяснить это за такую короткую встречу.
..В нем есть такая глубина и такие человеческие качества, которыми  я восхищаюсь, и к которым старался приобщиться, насколько это возможно. Старался впитать это в надежде забрать немного с собой. Исключительный человек, потрясающий.
..Да… я знаю, где мои корзины и где яйца  [имелась ввиду поговорка “Не клади все яйца в одну корзину”], – блеск глаз, взмах головой, смех.

Вдруг Боуи говорит: “Ой, может, уберёшь эту штуку, моя прелесть, а? (показывая на мой диктофон) То есть, я ничего не имею против, но… сколько бы раз я ни давал интервью, чувствую себя не в своей тарелке. Я бы хотел провести с человеком недели три и, вроде как… то есть, мне всегда потом кажется, что я всё испортил. Ну, знаешь, “всё ли я им про себя рассказал”, “произвёл ли на них впечатление”, “знают ли они, насколько я разносторонний человек”… Это так изводит.  Ну, ладно, у каждого свой реквизит: у тебя – эта машинка, а у меня – эта бутылка пива”.
Потом он говорит: “Я бы хотел быть фермером”.

– А-а?
– Что-то здоровое и бодрое, – смеётся он.

– Это напоминает мне… Лу Рида.
– Если честно, я не слышал два последних альбома, я слышал “Metal Machine Music”, он сам принёс его. Но, х-ммм, мне нравится Эдгар Фрезе [Tangerine Dream]. Боже, это прозвучит, будто я бросаюсь никому не известными именами. 
..То есть, кто мне нравится? Господи, как всё это противно… 
..Ино – вот Ино мне нравится. Я, вообще, хотел бы, чтобы он был в группе Игги. Нет, не то. Вообще-то, я сделаю Игги группу сплошь из чёрных экс-баскетболистов. 
..Мне нравится Брайан Ферри. Как сочинитель, он гораздо лучше меня. Я некоторое время не видел его выступлений, но, думаю, у него есть задатки хорошего киноактёра. Я бы очень хотел снять его в фильме. Я думаю, он самый большой талант, выходивший из Англии, не важно, знает он об этом или нет. Я думаю, ой, ему это очень не понравится, но, я думаю, он должен бросить свою группу. Быстро. Они удерживают его в этой стране, и ему лучше поторопиться…
..Брайан, боже… больше никого нет.

– Поговорим о любви, Дэвид.
– А, здесь все помешаны на сексе, – опять смех. – Это всё, о чём они хотят говорить.

– Нет – то что ты говорил насчёт религии у Дайны Шор.
– Ну, начни я проповедовать и разглагольствовать о том, во что я вообще верю, я бы вышел за рамки 15-минутной передачи. Скукотища, да и, в любом случае, я не смогу найти для этого слов.
..Я ужасно эмоциональный. Я – всё. Я злобный, я занудный, а ещё – тёплый и нежный, и – отличная компания… галантный и очаровательный, и кошмарный. Я болтаю без умолку и становлюсь тираном, а ещё я большой мечтатель, и мои головы витают в облаках.
..Головы, – смеётся он, – ещё и признак шизофрении… “мои головы витают в облаках”… и все мои. Все хотят забрать их у меня, но я их засужу. Я уже привык судиться с людьми.

– Когда ты оглядываешься на прежние проекты, они кажутся тебе несовершенными? Ты когда-нибудь чувствовал, что – вот, получилось?
– Нет, я даже зубы не могу почистить без ощущения, что сделал что-то не так. Я всегда хочу переделать…

– Когда ты впервые взглянул в зеркало, милый,  и понял, что красив?
– Когда мне была пара недель отроду, – он громко рассмеялся. – Прости… не знаю… ах-ххх, помню. Но тебе не скажу (смеётся). Я тогда был голый. Когда я собрался посмотреть на лицо…
..Я был бы до смерти напуган, если бы почувствовал, что какой-то из моих проектов в полном порядке, совершенный, – продолжает он серьёзно. – Я был бы, как человек, невыносим на этом этапе. Но разве только я? То есть, разве не все? Разве не все переживают определенный период, когда считают все, что сделали, полным дерьмом?

– Что ты чувствуешь, оглядываясь на свои разные этапы – все эти костюмы?
– Смущение. Вообще-то это смущает только на второй-третий год. На третий год это превращается из клише в архетип, и тогда это опять хорошо смотрится. Был момент, когда чувствуешь растерянность: “Боже, это же самое ужасное, что мне приходилось видеть, как, ради всего святого, я мог это носить”. Потом проходишь через это и думаешь: “Как же я был невероятно прав тогда!”.
..На всём протяжении это был эксперимент. Оглядываясь назад, я вспоминаю фотографию. Мы четверо –  The Spiders – за столом в приёмной для прессы RCA. Четверо перепуганных мальчишек в смешных костюмах и яркий свет – вообще-то, у меня здесь была идея воспроизвести старое брехтовское [сценическое] освещение. Это приковывало взгляд. Это выглядело, как программа новостей. Я походил на новостной репортаж.
..Да, это были социальные условия популярной музыки. То, как она воспринималась, не выглядела, а именно воспринималась. Этот маскарад и эти лица, весь внешний вид… А фотографии были сделаны прямо анфас, так что, это было – бац, бац, бац – большие портреты хорошенького Дэвида Боуи на заднем плане, и эти четверо созданий, сидящие там. Глаз не оторвать.
..И вот тогда я понял, как это было здорово. Не только это или я, а все, что вообще случилось. Вот чем это было. Это был самый настоящий фильм. Прошло много времени с 1972-го, и сейчас я могу достаточно высокомерно и самодовольно оглянуться на это и знать, что я сделал то, что хотел. Открыл новое направление. Был ли я ответственен за это или нет, по крайней мере, я был первопроходцем. От осознания того, что я сумел занять положение, откуда смог это протащить, мне становится хорошо.
..Я уже говорил это где-то, но я чувствую, что весь мой вклад в рок-н-ролл я уже сделал. Это оно и было, я создал целую эпоху, взяв на себя ответственность, сделав первый шаг. Если бы я тогда просто облажался, это было бы печально… Куда бы всё могло зайти?! Если бы я не вышел в 1969-м [sic!] в том платье, что бы случилось? Элис не устроил бы маскарад – тогда они были панк-группой с громким названием и текстами сплошь про уличные драки. Сейчас мы с Элисом очень дружны. Мы обедали на днях, ну разве это не прелесть, – сияет он, – обедать с такими людьми. Ведь сейчас я чувствую себя их дедушкой. Это я говорю им, что делать.
У меня никогда не было конкурентов. За исключением Марка Болана, там, в Англии. Мне было нужно найти кого-то, с кем я мог бы конфликтовать, соперничать, просто чтобы сдвинуться с места, кто бы смог мотивировать меня просто что-то сделать. Так что Марк был идеален – друг, попавший туда раньше меня. Я, как безумный, старался победить его, зная теоретически, что нет никакой гонки, но так страстно желая этого. Сейчас, конечно, мы с Марком лучшие друзья. Он вообще один из моих ближайших друзей… Он самый забавный человек, каких я знаю. Я никогда так много не смеюсь, мы здорово дурачимся, когда мы вместе, ты бы нас просто не узнала. Это прелесть, супер.
..В рок-н-ролле есть по-настоящему милые люди. Со мной они расслабляются. Наверное, они не ожидают, что кто-то будет пугать их, как я зачастую делаю. Не специально, конечно, но я научился хорошо расслабляться за последние пару лет. Я знаю своё положение и очень им горжусь, и, думаю, другие расслабляются рядом со мной потому, что я знаю, что к чему.
..Я знаю всё об этом бизнесе, хотя не знаю, насколько я хорош в некоторых его аспектах. Но знаю его насквозь, досконально, и другим людям больше не нужно что-то из себя строить… и они меняются, они не разговаривают с другими так, как со мной, они раскрываются и рассказывают про себя такие удивительные вещи. Это фантастика.

– Масс-медиа, что ты думаешь о масс-медиа, Дэвид?
– О, они абсолютные идиоты. Мы должны проникнуть туда и уничтожить кино, телевидение и всё прочее. Главное – попасть внутрь, сохраняя видимость лояльности, а затем, имея положение, репутацию и престиж, можно, разнести их в пух и прах.

– Чтобы изменить медиа, ты должен сначала владеть ими, разве нет?
– Я содрал идею “Picture Newspaper”. Я думаю, она очень удачная. Старый добрый Энди был прав, разве нет? Газета без слов. Я хочу опять издавать её. Абсолютно идентичную “Picture Newspaper”, но с другими фотографиями. В большинстве – моими, для начала, пока не начнёт продаваться, и массой всяких сегодняшних знаменитостей.  И незаметно всунуть туда кое-что… Уильям Берроуз, кирлеановская фотография…
..Да, если позволишь мне продолжать свои дифирамбы, думаю, вся эта театральность, иллюзорность того, что произошло, положила конец вранью. Это создало и будет создавать, помяни моё слово, новый тип правдивости. 
..Просто. Ничего лишнего. Я бы сказал, это Мaн Рей.*  [ Stark. I mean, it’s stark, for me it’s Man Ray.]                   
 [*Ман Рей (1890-1977) – амер. художник-дадаист, позже – сюрреалист, соратник  Дюшана, знаменитый своими чёрно-белыми фотографиями. (прим. перев.)] 

– Ты дразнишь меня? Ты знаешь, что Ричард Робинсон и Ленни Кей организовали в 1969-м группу под названием Man Ray. Всю в чёрно-белом.
– О, это невероятно. Но ты, конечно, это знаешь…
..И цель того, чем я здесь занимаюсь – донести это… Но как ты можешь это донести, пока сначала не совершишь полный переворот в сознании? Нельзя резко перейти от Дилана к черно-белому. Ни в коем случае. В этом нет конфликта. Чтобы вызвать новое движение в искусстве, надо создать нечто, а потом его же и разрушить. Вся рок-культура приобрела такое самомнение, что не осознаёт: источник её невероятной силы – в подборе шаблонов. Сейчас это прежде всего поиски архетипа. Поиски нового Дилана, поиски нового Лу Рида. Поиски чего-то нового, доказывающего, что это тоже культура. Нет ничего интересного в великой посредственности, потому что она не нашла себя.
..Остаётся только одно – то, что сделали дадаисты, сюрреалисты – полные дилетанты, но чертовски претенциозные и просто пославшие всё это в задницу. Вызови максимум враждебности и негодования – и у тебя есть шанс создать течение. Но ты сможешь создать течение, только если имеешь бунтарский мотив, а когда ты самая обожаемая личность в стране, у тебя не может быть никакого бунтарского мотива. Всё, что тогда у тебя есть… что ж, шанс быть самой обожаемой личностью в стране.

Дэвид хочет, чтобы я послушала, что они записали с Игги. Это потрясающе и очень мощно.
–  Голос Игги удивительный, – замечаю я.
– Конечно, – улыбается довольный Боуи. – А почему, как ты думаешь, я все время о нем вспоминаю?  Игги удивительный. С рок-н-роллом у него совсем ничего общего, он там случайно. Он просто лучший…
– Ты должен спасти его, – говорю я Боуи, совершенно серьёзно, хоть и  с улыбкой на лице. Он сжимает мою руку и выразительно кивает. Потом провожает меня до двери и самым очаровательным образом благодарит за визит.

По существу, всё искусство, считает Боуи – это процесс разрушения того, что было создано прежде, то же в каком-то смысле случилось и с этим интервью.
У меня не было желания найти настоящего Дэвида Боуи, я целиком признаю, что он – тот, кем хочет быть в данный момент и полностью адаптируется к собеседнику.
В конце фильма “Всё о Еве” девушка Фиби, боготворящая Еву Харрингтон, и которую потрясающе сыграла Энн Бакстер, надевает серебристую накидку Евы, берёт в руки её награду имени Сары Сиддонс и смотрится в трёхстворчатое зеркало. Сотни её отражений смотрят на неё, и, кажется, что режиссёр Джозеф Манкиевич говорит нам, что там их ещё тысячи.
Мне кажется, что когда-то, должно быть, Дэвид Боуи заглянул в такое зеркало и увидел, сколько дэвидов боуи там может быть. Это было только начало.