ЗЕМЛЯ-КОНТРОЛЬНАЯ – ДЭЙВИ ДЖОНСУ

In English: rollingstone.com
перевод:  Alex

Часть 1

Несмотря на новые альбом и турне Дэвид Боуи уверяет, что он свое окончательно отрок-н-ролльничал.

Коринн Шваб – возможно, последний остаток Дэвид Боуиевской глиттер-глэм-фазы: дней Зигги Стардаста, “Moonage Daydreem”, менеджера Тони ДеФриза и таинств задней комнаты в «Мэксес Кэнзес Сити». За свои три  года в качестве его секретарши Коринн наблюдала, как Боуи хитро прорабатывает свой до сей поры самый сложный ход: скачок от культового деко-рокера к широкомасштабной звезде-артисту. «Хочу быть фигурой, вроде Фрэнка Синатры, – заявляет Боуи, – и ведь я своего добьюсь.»

Толкая тележку в голливудском супермаркете всего в трех кварталах от того места, где Дэвид работает над своим новым LP “Station To Station”, Коринн говорит, что нисколько не сомневается в том, что Боуи преуспеет в достижении поставленной цели. Она считает, что у Дэвида только одна проблема: «Мне необходимо заставить этого мальчишку хоть немного прибавить в весе», – вздыхает она. С этими словами она аккуратно опускает в тележку восемь литров молока повышенной жирности.

Дальше по улице, в студии «Чироки» [Cherokee Studios], Дэвид Боуи работает, только что вернувшись после трехмесячного отсутствия: он снимался в Нью-Мексико в фильме Николаса Роуга «Человек, упавший на Землю». Он все еще горит этим впечатлением и, рассказывает Коринн, он сейчас здоровее, чем был многие годы.

Боуи кажется расслабленным, чуть ли не смирным, когда он, снуя по студии, объясняет свои песни музыкантам: Карлосу Эломару и Эрлу Слику на гитарах, Джорджу Мюррею (бас) и Деннису Дэйвису (ударные). Это законченная эволюция от Дэвида Боуи образца шестимесячной давности. Впрочем, конечно же, ничто, кроме полной замены личности и не было бы в его духе. «Обожаю это, – отколол он как-то несколько месяцев назад. – Я и впрямь сам себе этакая маленькая корпорация персонажей.»

И он – действительно все, что бы ни пожелал увидеть в нем любой человек в любой момент времени: жулик-параноик, надменный оппортунист, переменчивый актер, джентльмен, может быть, даже гений. В конце концов он сам же открыто предостерег: «Не ждите найти внутри всего этого истинного меня.., истинного Дэвида Джонса [его настоящее имя. – К.К.].»

Май 1975-го; 4 утра по голливудскому времени, и Дэвид Боуи вибрирует энергией. Он ерзает, тыкает сигаретой в свои поджатые губы и слегка покачивается на стуле за контрольным пультом временной демо-студии, глядя сквозь стекло на Игги Попа.

Боуи провел последние 9 часов сочиняя, продюсируя и играя на всех инструментах бэкинг-трэка, и теперь настало время и Попу сделать свою часть. В конце концов, это же Иггино демо.

Боуи касается одной кнопки, и комната наполняется зловещими звуками бэкинг-трэка, напоминающими панихиду. Полураздетый – без рубашки – Игги напряженно слушает с минуту, затем подходит к микрофону. Он не приготовил текста, и начинает рычать, импровизации ради:

    You go out at night from your sixty dollar single down in West Hollywood
    (Выходишь по вечерам из своей однокомнатки за 60 долларов в Западном Голливуде)
    With your ripped off clothes that are bulging at seams
    (В своих «тиснутых» шмотках, ползущих по швам)
    I can’t believe you don’t know you look ugly
    (Мне просто не верится, что ты не знаешь, как отвратно ты выглядишь)
    I mean, are you really all that dumb?
    (Я хочу сказать – неужели ты и впрямь такой тупица?)
    I mean, I don’t want you to be that dumb
    (Я хочу сказать – не желаю, чтоб ты был таким тупицей)
    But you are (Но ты...)
    You’re just dumb (...ты просто тупица).
    Straight out of the cradle and into the hole with you
    (Прямиком из колыбели, да в самую дыру с тобой)
 [игра слов: from the cradle to the grave ~ всю жизнь напролет, от колыбели до гроба. – прим.перев.]
    Тут он уже начинает вопить:
    When I walk through the do-wa
    I’m your new bred of who-wa
    We will nooooowwwww drink to meeeeee.

Боуи хватается за сердце и сияет, словно гордый папаша, глядящий на свое чадо в школьном спектакле. Он шепчет под нос слова, полные восхищения. «Игги просто недостаточно ценят, – говорит он. – Он же Ленни fucking Брюс и Джеймс Дин в одном лице! Когда пошли такие экспромты, с ним никто не сравнится. Это ж вербальный джаз, мэн!»

Сам Поп истощен своим словоизвержением; он всего только раз слушает укомплектованную нарезку и в опьянении заявляет, что это – «лучшее, что он когда-либо сделал». Словно по сигналу материализуется одна знакомая и утаскивает его, ухватив за пук осветленных в платиновый цвет волос.

«Ну иди-иди, делай, что хочешь, – говорит Боуи ему вслед. – Только не пропадай надолго. Нам еще нужно много чего сделать завтра.»

«Не волнуйся, – бубнит Поп. – Она даже поцеловать себя не разрешает мне... Никогда.»

«Хорошо-хорошо, – напутствует Дэвид. – Игги, пожалуйста, здоровьичко не надорви!»

Поп все еще бормочет себе под нос, выходя из дверей. «Не могу поверить собственному терпению, – говорит он как бы в воздух. – Просто не могу поверить собственному терпению. Она ни разу даже чмокнуть себя не дала...»

Он оставляет Боуи, смеющегося – отчасти этому наркозному анти-юмору, но в основном потому, что он успешно спродюсировал непродюсируемое.

Не проходит и минуты, как он уже и думать забыл об Игги Попе. Белое костистое лицо Боуи ввалилось до глубоких впадин. «Мне очень, очень скучно», – говорит он.

Но его завод еще не кончился. Он вскакивает на ноги, выбегает в соседнюю комнату и накидывает на плечо ремень электро-гитары. Это – Боуи-рокер; образ необыкновенно яркий. Он стоит в густо-синем студийном освещении, одетый, словно обтрепанный мальчишка-газетчик 30-х годов, и задает жару ярко-оранжевому инструменту, идеально гармонирующему с цветом его волос, выбивающихся из-под кепки. Пару следующих часов Боуи продвигается вперед с умопомрачительной скоростью. Недавно он сочинил и записал новую песню, которую назвал “Movin’ On”. Всего три месяца назад они с Джоном Ленноном сварганили хит №1, “Fame”, всего за 45 минут.

«Еще одна песня, – стонет он. – Последнее, что мне нужно. Я пишу альбом целиком за один месяц. У меня уже два новых альбома в кармане. Дайте мне передохнуть.»

Он счастлив. Уже 7 часов утра, и Дэвид Боуи наконец удовлетворен; он запирает студию.

Пока он ведет взятый напрокат «жук-фольксваген» сквозь сонное утреннее движение в сторону Голливудских Холмов, его глаза непрерывно сканируют улицы. Его все вокруг восхищает – массажные салоны, рекламные щиты, спотыкающиеся бродяги. «Эл-Эй – мой любимый музей», – говорит он.

Боуи уехал из Нью-Йорка (на поезде; он не летает) всего 5 дней назад. Бесчисленными судебными исками, встречными судебными исками и предписаниями (по поводу его «развода» с менеджером Тони ДеФризом и «Мэйн Мэн») Нью-Йорк, говорит он, «задавил» его. А сейчас он остановился дома у басиста Дип Пепл, Глена Хьюза. Пока Пепл катаются с турне, он живет там с домоуправляющим Хьюза, Филом.

Зайдя в дом, Дэвид натыкается на какого-то постороннего – гостя Фила, пьяного и прикорнувшего на диване.

Боуи неуверенно протягивает руку.

«Привет, я – Дэвид. А ты кто?»

Незнакомец быстро вскакивает, выглядя именно так, как и должен выглядеть всякий, разбуженный Дэвидом Боуи собственной персоной, стоящим прямо у него перед носом,

«Я – Джэк, – говорит он, бешено тряся протянутую руку. – Эй, мэн, это же fucking здорово, встретить тебя. Фил мне рассказывал, что ты тоже здесь остановился. Он сейчас спит... Ну... ну как ты, черт-дери, поживаешь?!»

После короткого завтрака, отягощенного въедливыми расспросами («Я слыхал, ты теперь играешь только соул. Это правда?»), Боуи любезно откланивается, объясняя, что опаздывает на одну встречу. Он выбегает из дома, прыгает в машину и пронзительно вопит:

«О, Боже, что за кретин! Он тотально порушил мои нервы, этот осел! Иисусе!»

Он постепенно успокаивается и начинает вежливо отделываться от запланированного интервью. Он умоляет пощадить его: после двух суток без сна он совсем измотался.

«Почему бы мне просто не сплавить тебя в твою гостиницу, а на следующей неделе мы встретимся?» Он уже свернул в направлении «Беверли-Уилшир».

«Знаешь, я, пожалуй, пропишусь в отель и отосплюсь денек. Никто не будет знать, где я, никто меня не будет доставать... Да, именно так я и сделаю.»

Впрочем, за стойкой регистрации, услышав, что гитарист Рон Вуд остановился в номере 207, Боуи решает нанести визит своему старому другу. Он заказывает лучшего шампанского и стучится в дверь.

Вуд только что уснул, тем не менее он рад видеть Боуи. Они обмениваются историями на тему о том, что они собираются делать в Лос-Анджелесе. Потом принимаются слушать кассету с записью концерта Группы Джеффа Бека в детройтском «Грэнд Боллруме». Растянувшись поперек гостиничной кровати, Боуи обретает пятое или шестое дыхание. Тут и начинается интервью.

«Ну, – спрашивает он, – о чем ты хочешь поговорить?»

Как насчет судебных разбирательств с «Мэйн Мэн»?

Боуиевская речь принимает спокойный, нарочито-выдержанный тон.

«Развод вырисовывался уже долгое время. В течение последних полутора лет я не мог добиться взаимопонимания с ними в чем бы то ни было. Ушла уйма времени, прежде чем я закончил турне и вернулся, чтобы выяснить, что же замышляет этот офис. Полагаю, им было довольно трудно врубиться в то, чем я хотел заняться. Там была замешана куча народу, которого я и в глаза никогда раньше не видывал. Мне перестало нравиться их поведение. Так что я взял и сказал «до свидания». Нет, конечно, все не так просто, но я собираюсь сделать это именно просто. Я не допущу, чтобы это выбило меня из колеи. Я выживу. Я далек от разорения. Я свободен.» (ДеФриз в нью-йоркском офисе «Мэйн Мэн» отказался все это прокомментировать, когда его попросили.)

«Никогда еще не был так счастлив, – говорит Боуи. – Я снова оставил позади эту вечную штуку на тему «Я изменю мир». Так было со мной когда-то. Раньше я был ужасным идеалистом, но когда я увидел, что все мои усилия трактуют неправильно, я стал крайним пессимистом. Депрессивным маньяком. Теперь я снова чувствую себя ментально сильным. Возможно, на “Young Americans” слышно, что я на подъеме. Это первая пластинка, которая мне нравится после “Hunky Dory”. По существу, мне не нравится многое из той музыки, которую я делал последние пару лет, Я забыл, что я – вовсе не музыкант и никогода им не был. Я всегда хотел быть режиссером, так что подсознательно эти два жанра сплавились. Я пытался ввести кинематографические идеи в аудио-постановку. Это не работает.»

К настоящему времени Боуи подписал контракт на фильм-дебют в «Человеке, упавшем на Землю». Не то, чтобы он достался так уж запросто режиссеру Николасу Роугу, чьи предыдущие работы включают в себя “Far From the Madding Crowd”, “Walkabout”, “Don’t Look Back” [sic] и “Performance”. [Кэмерон Кроу путает фильм Роуга “Don’t Look Now” с документалом “Don’t Look Back” о турне Дилана по Англии 1965 года, снятым Доном А.Пеннибэйкером, сделавшим также “Ziggy Stardust. The Motion Picture”. “Performance” («Выступление») с участием Мика Джэггера Роуг снял в соавторстве с другим режиссером. – прим. перев.]. Однако Боуи был поражен тем фактом, что Роуг прождал его восемь часов, поскольку Дэвид забыл об их встрече. Они проговорили восемь часов подряд до следующего полудня, и Боуи был “продан”.

“Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что этот человек – гений. Его понимание искусства находится на таком уровне, что абсолютно затмевает мое собственное. Я испытал – и попрежнему испытываю – благоговение перед Роугом. Полное благоговение”.

Тем не менее, сценарий был частично переписан.

До того как он “упал на Землю”, Боуи, поговаривали, собирался сниматься вместе с Элизабет Тэйлор в “Синей Птице”.

“Я никогда этого не говорил, – уверяет Дэвид. – Элизабет Тэйлор говорила. Это была ее идея, чтобы я участвовал в этом фильме. Врочем, я прочел сценарий, и он был очень скучным. То есть, я хочу сказать, она – чудесная женщина, и все такое, хоть у меня было не так уж много шансов узнать ее получше. Она мне твердила, что я напоминаю ей Джеймса Дина: этим она притянула меня к себе, но ее сценарий был таким... занудным. В любом случае, мои собственные фильмы значительнее.”

Боуи жадно строчил сценарии к фильмам и пьесам, начиная еще с трехмесячного “Diamond Dogs”-турне двухлетней давности. Его первый законченный сценарий называется “Dogs” («Собаки»); в фильме предполагается занять Теренса Стэмпа и Игги Попа, если Боуи удастся все это организовать. Дэвида особенно забавляет именно актерский состав.

«Теренс будет Иггиным папашей, – хихикает он. – Ну разве не прелесть? Жду-не дождусь, когда смогу все это отснять. Понимаешь, я считаю, что самые талантливые актеры – как раз в рок-н-ролле. Игги не должен был становиться рок-н-ролльщиком; он – актер. Дэйв Джоэнсен [бывший участник Нью-Йорк Доллз. – К.К.] – актер. Ренессанс в кинематографе придет от рок-н-ролла. Не благодаря ему, а вопреки ему. Я тебе так скажу: в музыке мне делать нечего. Я всегда интерпретировал или разыгрывал роли в своих песнях.»

Рон Вуд, который все это время молча слушал, внезапно оживляется:

«Да? А почему ж ты тогда залез в рок-н-ролл?» – спрашивает он.

«Рок-н-ролл – это очень доступное средство для многих молодых артистов. Разве ты сам так не думаешь? Я люблю музыку, но в ней не целиком вся моя жизнь – ни в коем разе. Я имею в виду, что до этого я был художником [painter], но как художник я не мог заработать достаточно денег на жизнь. Так что я попал в рекламу, и это было ужасно. Это было самым худшим. Я оттуда выбрался и попробовал рок-н-ролл, потому что он казался приятным способом состричь купоны и свалить лет на пять, чтобы решить, что же я в действительности хочу делать. [Купонов было так много, что в свободное время можно было еще (чисто из развлечения!) обслужить, скажем, ксерокс в лавке знакомого или у кого-нибудь убраться. Ну не райская ли жизнь?! – прим. перев.] Умирающий с голоду художник совсем не был моим идеалом.”

“Так же как и моим, – сдавленно прыскает Вуд, –а иначе мы все еще торчали бы в художке, верно?”

“Ясное дело!”

Убедившись в том, что Вуд – заинтересованный слушатель, Боуи пускается в монолог:

“Интересно, как все это начиналось. В то время я делал Зигги Стардаста [Вот уж действительно интересно! «Начиналось», видимо, лет девять...– прим. перев.], все, что у меня было – это небольшая избранная группка слушателей в Англии – после “Hunky Dory”. Думаю, из чистого любопытства, я начал гадать, что это значит – быть рок-н-ролльной звездой. Примерно так: я написал сценарий и разыграл его в роли Зигги Стардаста на сцене и на пластинке. Я не шучу, когда говорю, что мне не нравились все эти альбомы – “Aladdin Sane”, “Pin Ups”, “Diamond Dogs”, “David Live”. Но дело не в том, люблю я их или нет, а в том, «работают» ли они. Да, они сработали. Благодаря им трип продолжался. Теперь я покончил с рок-н-роллом. Все. Я отрок-н-ролльничал. [Какой-какой отрок?.. – прим. перев.] Это было великое веселье, пока оно продолжалось, но больше я этого не буду делать.”

То есть, можно заключить, что Боуи просит не привешивать к нему ярлык [tag] «Короля Глиттер-Рока»

Дэвид оскорблен этим замечанием.

«Вовсе нет. Я очень горжусь этим ярлыком. Это – то, что из меня сделала публика, и то, чем я и являюсь. Да кто я такой, чтобы в этом сомневаться? Я ж – Король Глиттер-Рока! Разве нет, Рон?»

«Король, король, самый взаправдашний!»

Вуд подходит к своему письменному столу и царапает какие-то каракули.

«Не люблю привешивать к людям ярлыки, – гогочет он, – но вот: для короля.»

Он вручает Боуи ценник [price tag] в 15$, на обороте которого он написал: «Король Глиттер-Рока».

«Пятнадцать долларов! – невозмутимо говорит Боуи. – Ну что ж, полагаю, глиттер-рок всегда был дешевым.»

Целую минуту не прекращается хохот, потом Боуи вдруг становится капризным и параноидным.

«Я постоянно отключаюсь, – он признается, что устал. –  Мои мысли уже путаются, мягко говоря. Иногда мне приходится разрезать свои тексты, чтобы потом их можно было снова собрать в какую-то более связную форму. В моих теперешних стихах не слишком много смысла... честно! Я удивлен, что “Young Americans” так хорошо разошелся. Я действительно – правда, честно! – не знаю, как долго еще мои альбомы будут продаваться. Думаю, они будут становиться более разносторонними, экстремальными и радикальными вместе с моей лирикой. И мне до фонаря.»

Наконец, Боуи сдается:

«Можно я прервусь? Не могу так продолжать. Просто сидеть здесь и болтать... Это меня изнуряет.»

Часть 2

Июнь 1975-го. В соломенной шляпе, лениво сползшей на один глаз, Дэвид сидит, скрестив ноги, возле стены в маленькой освещенной свечами и уставленной книгами комнате. Обрамленная фотография с обложки «Aladdin Sane» висит прямо у него над головой. Это один из его любимых трюков – изображать не просто позы, но целые портреты.

С предыдущей встречи прошли 3 недели, и он успел перебраться от Хьюза в расположенный ближе к центру голливудский дом адвоката и бывшего антрепренера Майкла Липпмана. Боуи с Игги так и не вернулись в студию. Поп  проспал забронированное время, потом позвонил несколько ночей спустя пьяный в дым, и когда Боуи сказал ему «проваливать» (имея в виду «повесить трубку»), Игги именно так и сделал. Теперь он исчез.

«Надеюсь, он не умер, – говорит Боуи, – у него хороший [сценический] акт.»

Боуи объявляет, что задумал новый проект – автобиографию.

«Я до сих пор ни разу не читал рок-автобиографии, которая бы по уровню дерзости и вызова могла сравниться с рок-н-ролльными пластинками соответствующей личности. Так что я решил писать автобиографию как манеру жизни. Она может стать серией книг. Я до такой степени методичен, что даже был бы способен категоризировать каждую часть и сделать из всего этого чертову энциклопедию. Понимаешь, что я имею в виду? Дэвид Боуи как микрокосм всевозможных тем.»

Если можно судить по первой главе, то «Возвращение Тощего Бледного Герцога» больше говорит о Боуиевском «фрагментарном уме», чем об истории его жизни. Это – серия скетчевых автопортретов и разрозненных эпизодов, собранных вместе, очевидно, в произвольной последовательности, возможно, с помоощью кат-апа [cut-up]. Не смотря на энтузиазм Дэвида, можно заподозрить, что у него не хватит на нее терпения. Но идея хороша. В 29 лет жизнь Боуи уже предоставляет богатую пищу для автобиографии.

Сын штатного публициста при детском доме, Дэвид Джонс вырос в жестком окружении южного Лондона. Его левый зрачок прализован из-за драки. Сегодня, если смотреть под определенным углом, он выглядит совсем, как мраморный. Глазные операции приковали его к постели на `большую часть 16-го года его жизни. В это же самое время его брата Терри, на 6 [sic] лет старше Дэвида, поместили в больницу для душевнобольных. Именно тогда, вспоминает Дэвид, он начал собирать схему будущего Дэвида Боуи.

«Кто знает? Может быть, я тоже сумасшедший – это коренится в моей семье, но у меня всегда была такая гаденькая потребность быть чем-то `большим, чем просто человек. Как человек я чувствовал себя очень, очень ничтожным. Я подумал: «На х..! Хочу быть суперменом!» Кажется, я очень рано осознал, что человек – не слишком умный механизм. Я захотел улучшить его. Я всегда считал, что должен все время меняться... Я знаю как факт, что моя личность сейчас абсолютно отличается от тогдашней. Я взглянул на свои мысли, свою внешность, свои выражения, манеры и особенности , и они мне совсем не понравились. Так что я демонтировал себя, выбросил всю рухлядь и заменил ее абсолютно новой личностью. Если я слышал, как кто-то сказал что-то умное, я использовал это позднее, как свое собственное. Если я замечал в ком-то качество, которое мне нравилось, я присваивал его. Я до сих пор так делаю. Все время. Это совсем, как с машиной, мэн: меняешь запчасти.»

Боуи научился применять эту теорию и в своей музыке.

«Если бы я был оригинальным мыслителем, я никогда бы не оказался в рок-н-ролле. Нет никаких новых способов что-то сказать.»

Он вспоминает, как в тинэйджерские годы был «стильным модом».

«Я никогда не был ребенком-цветком. Полюбуйтесь, что с ними произошло, со всем их «миром-и-любовью». Выродились в SLA, похищают Пэтти Херст, и все такое. Я занимался медитацией еще за годы до того, как это стало модным – из-за Керуака и Фарлингетти. В своих ранних мыслях я всегда был как бы отброшен назад в битницкий период. И когда явились хиппи со всеми их разноцветными шарфиками и прочим, все это казалось наивным и ошибочным. Все это было каким-то бесхребетным. Я ненавижу слабых. Я не выношу слабости. Мне хочется двинуть каждому, кто таскает «бусы любви».
Я также никогда особенно не увлекался кислотой. Я принимал ее раза 3 – 4, и все это было, конечно, очень пестрым, но мое собственное воображение было уже богаче. Я никогда не подвисал на «травке». Хэш – да, какое-то время, но трава – никогда. Думаю, наркотики были частью моей жизни последние 10 лет, но никогда ничего особенно серьезного... У меня был короткий флирт со смэком и другими вещами, но единственно из-за их тайны, из-за их загадочности. Я люблю быстрые наркотики. Я ненавижу все, что меня тормозит.»

Бросив среднюю школу, Дэвид (уже сменивший к тому времени фамилию) успел поигрть в череде групп, прежде чем встретил свою будущую жену Анджелу. Она стала девушкой, которая отказалась «подписать» Дэвида. Позднее она нажала на какие-то рычаги, и он получил договор с лэйблом. Через пару месяцев у него появился хит с его первым [sic] синглом “Space Oddity”. 

«Я женился на ней, – объясняет Дэвид, – потому что она была одной из немногих женщин (подчеркивает он), с которыми я был способен прожить больше недели. Мы никогда не душили друг друга. Мы всегда гуляли сами по себе. Нет, я не думаю, что мы влюбились. Я никогда не влюблялся, слава те, господи. Любовь – это болезнь, которая приносит с собой ревность, беспокойство и безумный страх. Все, что угодно, только не любовь. Это – как христианство. Такого никогда не случалось ни со мной, ни с Энджи. К ней удивительно приятно возвращаться, и она всегда останется для меня такой. Я имею в виду, что никто... Я очень требователен временами. Не в физическом, а в психическом плане. Я очень интенсивен во всем, что делаю. Я отпугнул большинство людей, с которыми жил.»

В 1971 году у Боуи родился сын, которого назвали Зоуи. То, что у него ребенок «очень потешило мое эго, – говорит Боуи. – Он совершенно определенно независимая личность со своим собственным путем, как кажется. Мне очень легко не думать о нем как о «своем» или «Энджином», но, по выражению Гибрана, как о «маленьком растении». Я не испытываю к нему особо сильных родительских чувств.»

Боуи упрямо утверждает, что он – по-прежнему бисексуален и всегда таким останется. И он не станет отрицать, что на полную катушку использовал медиа-потенциал этого обстоятельства.

«Помню, как это впервые вылезло. Кто-то спросил меня в одном интервью, было ли у меня когда-нибудь гей-приключение, и я ответил: «Да, конечно, я ведь бисексуален». И этот парень даже не понял, что я имею в виду. Он бросил на меня такой обалделый взгляд, типа: «О, боже! Да у него и х.., и п... одновременно!» Я и понятия не имел, что о моей сексуальности будут столько печатать. Это было просто что-то вроде замечания в сторону. Впрочем, лучшее, что я когда-либо сказал.»

Он возвращается к теме своей автобиографии:

«Не то, чтоб мне было так уж много чего сказать, это просто возможность выплеснуть на людей антистиль, достать их. Вроде того – какого черта возомнил о себе Боуи, что он достоин энциклопедии? Но не в том дело, что именно вы изображаете на холсте, а в том, почему вы это делаете. Как все эти Энди-Уорхоловские дела. Суть не в том, зачем он нарисовал кэмпбелловскую суповую банку, а в том «какого сорта тип может нарисовать кэмпбелловскую суповую банку?». Вот что цепляет людей. Это – основа антистиля, а антистиль – основа меня.»

«Я уже считаю себя ответственным за целую школу претенциозности. Честно. Я совершенно серьезно. Единственная вещь, которая еще, кажется, кого-то шокирует, это претенциозность или китч. Пока ты не доведешь всего до крайности, никто не поверит тебе или даже не обратит на тебя внимания. Ты вынужден лупить их по башке, и претенциозность проделывает именно этот трюк. Она шокирует до такой же степени, как все эти «диланески» десять лет назад.»

Внезапно-всегда-внезапный Дэвид вскакивает на ноги и бросается к венецианскому окну. Ему кажется, будто какое-то тело упало с неба.

«Мне необходимо это сделать», – говорит он, опуская на окно жалюзи. На их внутренней стороне шариковой ручкой грубо нацарапана звезда. Под ней – слово “Aum”. [ Аналогия буддийскому «Ом». Сатанинская мантра, практиковавшаяся черным магом Кеннетом Эргером. – прим.перев.] Боуи зажигает на своем зеркальном комоде черную свечу и немедленно задувает ее, оставив тонкую струйку дыма подниматься вверх. «Не давай мне запугать тебя до смерти. Это всего лишь защита. У меня небольшие проблемы с... соседями.»

Что-то вызвало появление другого Дэвида Боуи – теоретика апокалипсиса в духе альбомов, вроде “Ziggy Stardust” и “Diamond Dogs”.

«Думаю, мы ответственны за возрождение Божественного сознания. Не этого водянистого фееподобного бога детей-цветов, но очень средневекового жесткого и мужественного Божественного сознания, типа «мы отправимся и сделаем мир снова правильным». Я чувствую все больше и больше в этом направлении.

«Рок-н-ролл с некоторых пор ужасно разочаровал меня. Он в великой опасности стать неподвижным, стерильным и фашистским, постоянно изрыгающим свою пропаганду в каждом средстве информации. Он устанавливает уровень мышления и степень ясности сознания, выше которого вам не следует подниматься. У вас больше даже нет fucking шанса послушать Бетховена ни на одной радиостанции. Вам приходится слушать O’Jays. То есть, диско-музыка, конечно, хороша. Я использовал диско для своего первого сингла №1 [“Fame”. – K.K.], но это – эскапистское бегство. Это музыкальная сома. Рок-н-ролл – тоже. Он захватывает тебя и разрушает. Он выводит на поверхность низкие и темные элементы, которые, как я считаю, вовсе не обязательны. Рок всегда был дьявольской музыкой. И ты ни за что не убедишь меня, что это не так.»

А как насчет кого-нибудь конкретного? Мик Джэггер – это зло?

«Лично Мик? О боже, да конечно нет! Он вполне в духе Элтона Джона, как Либерачи до него. Нет, я совсем не считаю Мика злом. Он представляет такого рода безобидное, буржуазное зло, которое принимаешь, пожав плечами.»

«У меня такая телега, что рок не следует переоценивать. Я сделал в нем свой кусочек – Зигги, устроил свой взрывчик, и все. Когда артист и песня новы, оригинальны и загадочны, тогда он [рок] хорош. Но если он набирает силу, становится знакомым и понятным, тогда это больше не рок-н-ролл.
Я совсем не удивился тому, что Зигги сделал мою карьеру. Я сфабриковал абсолютно правдоподобного пластикового рокера – гораздо правдоподобнее любой фабрикации Манкиз. Мой пластиковый рокер был гораздо пластиковее, чем у любого другого.»

«Я тоже влюбился в Зигги. Было очень легко стать одержимым этим персонажем круглые сутки [ну вот, а говорит, что никогда не влюблялся...– прим.перев.]. Я просто превратился в Зигги Стардаста. А Дэвида Боуи вышвырнул в окошко. Все хором убеждали меня в том, что я – мессия, особенно в том первом американском турне. Я безнадежно потерялся в этой фантазии. Я мог бы стать Гитлером в Англии. Это было бы совсем не трудно. Одни только концерты уже были настолько пугающими, что даже газеты вопили: «Это же не рок-музыка, это ж чертов Гитлер! Что-то надо делать!» И они были совершенно правы. Это было просто ужасно. Действительно, я задаюсь вопросом... Я думаю, я был бы чертовски хорошим Гитлером. Из меня бы вышел блестящий диктатор. Очень эксцентричный и абсолютно безумный.»

«Я тут подумал пару дней назад, что когда мне надоест сниматься в фильмах, и будет слишком много выставок моих картин и скульптур в арт-галереях, видимо, мне следует тогда стать премьер-министром Англии. Пожалуй, не отказался бы быть и первым английским президентом Соединенных Штатов. Я, несомненно, достаточно правый для этого. Как ты думаешь, Джерри поменялся бы со мной местами? По-моему, было бы очень мило, а ты как считаешь?»

Непрерывно смоля «ротман» за «ротманом», Боуи теперь брызжит словами и идеями, не заботясь об их разветвленности. Теперь его единственная цель – воздействие. Шок. Эффект.

«Слушай, я серьезно. Я, черт дери, возглавлю эту страну, сделаю из нее великую fucking нацию. Я не могу существовать в довольстве и покое, потому что, мэн, это ж просто депрессивно... Все хнычат о том, как все плохо. А я что же? Просто буду сидеть и ждать, чтобы кто-то другой все уладил? Да ни за что!»

«Массы глупы: только посмотрите на культурных лидеров сегодняшнего дня. Когда-то ими были Хэмфри Богард, Джеймс Дин и Элвис Пресли. Теперь это Роберт Редфорд и Джон Денвер... Вот вам дегенеративные семидесятые. Для Америки это не предвещает ничего хорошего. Людям, как я, позволяют разгуливать по стране.»

«У меня есть мечта. Я хотел бы вести шоу на спутниковом телевидении и пригласить в него все самые великие группы. А потом я вышел бы с тачкой, нагруженной пулеметами, и спросил бы их: «Ну, кто из вас собирается что-нибудь предпринять? Кто из вас выберет пулемет, а кто – останется при своих гитарах?»

Прежде чем он вновь нащупывает нить разговора, ощущается необходимость спросить у Боуи, насколько серьезны все его тирады. Он отвечает припадком раздражения, которое можно перевести, примерно: «Ну когда же вы, наконец, поймете, глупые смертные?»

«Мне необходимо сказать о своем убеждении, что артист – это одновременно и медиум. Единственно, почему я как личность так резок, это потому что я ужасно самоуверен и открыт в своей точке зрения. Это возможно только, если искренне веришь в свою точку зрения. И я так и делаю. Честно, я верю во все, что я сказал. Я верю, что рок-н-ролл опасен. Он вполне может вызвать на Западе очень нехорошую атмосферу. И я действительно хочу править миром.»

«Что ж – это всегда, как маятник, верно? Рок вознес нас высоко. Теперь ему придется рвануть в другую сторону. И я вижу, куда его клонит – теперь он несет с собой темные времена. И мы, нехорошие мальчики со всем нашим гримом и забавными одежками и чем там еще, – у меня такое чувство, что мы всего лишь предвещаем нечто, еще более мрачное, чем мы сами. Потому что сами мы никогда не были мрачными. Мы резвились где-то на периферии. Лу [Рид] вовсе не злой. И Игги не злой. Есть что-то другое. Что-то злое, потому что это нечто – за пределами человеческой чувствительности. Только полюбуйтесь на Лед Зеппелин. Наша естественная склонность к ментальным приключениям подавляется. Мне вовсе не нравится, я вовсе не одобряю громкий рок-н-ролл.»

Вот именно поэтому-то он и распустил свою группу, Спайдеров с Марса.

«Я отдал им больше жизни, чем намеревался. И к тому же я, честно, начал скучать. Это все, что вы можете создать с такого рода группой. Я не хотел больше иметь ничего общего со всем этим громким шумом. Ушам больно. Да и для моих мозгов – тоже не особенно интересно. С тех пор бедный Мик [Ронсон] совершенно потерял ориентацию. Он мог бы быть просто удивительным. Прямо не знаю. Иисусе, я  нормально не разговаривал с ним несколько лет. Интересно, изменился ли он.»
Кто-то напоминает Боуи о замечании, которое Ронсон сделал в «Мелоди Мэйкер»: «Дэвиду нужен какой-нибудь близкий человек, который бы сказал ему: «Да е...сь ты, дубина!». Ему нужен кто-то, кто не будет перед ним пресмыкаться...»

Боуи ухмыляется: «У меня есть Бог. А кто есть у Мика?»

Тут он принимает суровый вид. «Я обещал, что не буду говорить о рок-н-ролле. Теперь полюбуйся, что я наделал. Давай поговорим о чем-нибудь другом.» Он выбирает следующей темой свое участие в присуждении «Грэмми». «Ты ее видел? Она есть на видео в соседней комнате, если не видел. Тебе действительно следует посмотреть. Всего минута. Понимаешь, это присуждение «Грэмми» было очень важным для меня. Я словно ходил по канату. Аудитория состояла в основном из престарелых буржуазных представителей шоу-бизнеса. Мне нужно было либо развлечь их, либо свалить оттуда просто как очередной рок-певец. И я по-настоящему почувствовал, что я – Дэвид Боуи, а не просто какой-то рок-певец. Это было очень странно. Странно, странно, странно.»

«Очень мало кто пробился из рок-н-ролла в другую среду, в фильмы, в основном. А я настроен это сделать. Ты должен использовать средства и не должен позволять им использовать тебя. А именно это и случилось с большинством рок-звезд. А что касается турне, то я, честно, считаю, что они убивают мое искусство. Я никогда-никогда больше не поеду в турне.»

Несколько месяцев спустя Боуи явно поменял настрой и объявил, что 2-го февраля начинает гастроли из 34-х концертов по Северной Америке. «Этот тур, – объяснил Боуи, – принесет бессовестно огромное количество денег, в которых я отчаянно нуждаюсь, чтобы создать свою собственную художественно-производственную компанию, “Бьюли-Бразерз”.»

Турне – поворотный момент для Боуи; эта художественно-производственная компания связана с ранее высказанной им целью: разбить «порочный круг» звезды, погрязшей в музыкальном бизнесе.

«Я достаточный оптимист, чтобы считать, что из всех рок-звезд у меня наилучший шанс спастись оттуда. Одним человеком я, совершенно честно, восхищаюсь, – Фрэнком Синатрой. Он выбрался. Он ненавидит этот е...чий музыкальный бизнес, так же как и я. Я отказываюсь в него играть. Я никогда не выпускал ни одного альбома, построенного на успехе предыдущего.
Хочу распоряжаться самим собой. Я с большей охотой рискую, чем остаюсь в безопасности. Как в этом фильме, где я играю. Все против меня. Я ввязался в чертовски нормальную [straight], немузыкальную роль. Никакого пения. И я буду в ней чертовски хорош. Просто должен быть. Потому что, если – нет, тогда все кончено. Еще один рок-певец... это все же рок-певец. И если так, то тогда я хочу кончить, как Винс Тэйлор.»

Винс Тэйлор?

«Ага. Он вдохновил меня на Зигги. Винс Тэйлор был американской рок-н-ролльной звездой 60-х, начавшей мало-помалу сходить с ума. В конце концов он распустил свою группу и вышел на сцену в белой простыне. Сказал слушателям, чтобы возрадовались, ибо он – Иисус. Его вывели вон.»
Дэвид Боуи выпрямляется, снимает соломенную шляпу и проводит пальцами сквозь свои оранжевые волосы.

«Как ты думаешь, может, ты сможешь использовать кое-что из этого?»

Выдержка из

ВОЗВРАЩЕНИЯ ТОЩЕГО БЛЕДНОГО ГЕРЦОГА,
Автобиографии Дэвида Боуи

Винс был Американцем и приехал в Англию, затем отправился во Францию и стал звездой панихиды.
Но затем он вернулся в Англию, и мы говорили о наших Открытиях. На нем была белая роба и сандалии, и мы уселись на деловитой лондонской улице с картой мира и пытались найти проходивших мимо людей, угрюмо смотревших на нас. Но на карте их не было.
Винс уехал обратно во Францию, а потом я услышал о том знаменитом шоу, когда он отправил свою группу по домам и появился перед занавесом в той самой старой белой робе, вещая французам о предстоящем и настоящем. Ему запретили выступать.
Мои пластинки продавались, на меня был спрос. Я подумал о Винсе и написал “Ziggy Stardust”.  Я подумал о своем брате и написал “Five Years”. Потом на ум пришел мой друг – как мы стояли в Бьюли-Браз., и я написал “Moonage Daydream”.